Георгий Блок - Московляне Страница 6

А ныне этому внуку, Юрьеву сыну, шел всего только шестой годок. Когда намедни в Суздале Владимир Всеволодович сажал его верхом себе на колено, шустрый парнишка забавлялся тем, что выщипывал волоски из широкой дедовой бороды. И как-то странно кривил шею.

Его звали Андреем.[4]

VII

За селом дорога вскоре расходилась надвое. Левая, более торная, шла вдоль опушки лиственного леса вниз, к приречным болотистым лугам, а дальше вела сухим берегом к броду. Правая, заросшая между колеями травой, спускалась по отлогой поляне, огибая разбросанные кое-где можжевеловые кусты, затем взбегала покатым подъемом вверх и вступала в вековой сосновый бор.

Этот бор выдавался над всей лесной окрестностью высоким островом. До него оставалось не более версты.

Мономах велел дружине ехать влево и стать ночным станом за рекой, а сам, позвав с собой одного из воевод да Кучка, взял вправо и пустил коня вскачь. Крутой лесной холм, царивший над другими лесными холмами, манил его к себе еще издали. И теперь старый князь, не раздумывая, рванулся туда, словно в надежде, что хоть там рассеются наконец обступившие его сомнения.

В частом бору уж собирались сумерки, и было до угрюмости тихо. На дороге, где летом, видать, не бывало езды, сплошной упругий ковер сосновой иглы глушил мерные броски двенадцати конских копыт.

Вдруг впереди, справа, сквозь непроглядную толчею векового краснолесья сверкнули огненные прорези. Последние, низкие лучи, брызгая промеж мелькавших голых стволов, бередили глаз и багряными бороздами кидались поперек дороги.

Когда перед княжеским жеребцом разинулся внезапно овраг и сосны, отойдя в стороны, распахнули необъятную лесную ширь, приплюснутый шар жидкого золота уж заводил нижний свой край за дальнюю трехголовую гору. Вся правая половина огромного неба пылала ровным янтарным заревом. Только одна распаленная прядь тончайших облачных волокон, взмывая куда-то вкось, горела в вышине жар-птицыным крылом.

Мономах стоял на изголови высокой горы. Он заглянул вниз.

Справа двадцатисаженная лысая суглинистая круча, проеденная водороинами, уходила из-под оголенных сосновых корней в топкий раздол. По его широкому дну, заросшему сочным быльём, шатая береговую осоку, качая длинные волосья плавучих трав, вилась черная речонка Неглинная. Впереди холма, чуть поодаль, лизнув кривую песчаную косу, где сиротливо белел лошадиный череп, Неглинная бесшумно вливалась в Москву-реку, которая плавным изгибом подступала к самой горе и обходила ее слева.

Левый склон, обращенный на полдень, был не так высок и крут, как правый, и менее дик. Островки мать-и-мачехи и полыни и жидкие кусточки желтого донника оживляли его жесткий, овражистый скат. А вдоль его подошвы, отделяя ее от реки, пестрел белой ромашкой сухой бугроватый луг, по которому пролегла разъезженная дорога к броду.

За Неглинной противоположный берег возносился широким откосом сплошного елового леса. Из-за его мохнатой стены, из заслоненного ею глубокого лога мягко поднимались и рытым бархатом уходили вдаль новые лесные гряды. За ними тонким пуховичком молочного тумана обозначался поперечный провал, куда ушла речка Пресня. А за ней, еще дальше, уж по-ночному синевшее лесное море замыкалось трехгорбым урочищем. Над ним рдела теперь только узкая кромка раскаленного ядра.

Левее, под обрывистыми бережками, Москва-река, отражая небесную огневую живопись, сияла пламенной щелью. Владимир Всеволодович, следя за ее течением, видел, как она, мало-помалу угасая, бежит куда-то очень далеко и, обогнув заложенные белой мглой луга, будто оттолкнувшись от высокого кряжа догорающих на закате кудрявых березовых гор, возвращается дугою назад, к нему под ноги.

Здесь, вблизи, ее гладь была ясна и зелена. Черными кистями колебались в ней вершины опрокинутых елей. За Москвой-рекой на просторной сырой луговине паслись спущенные в ночное лошади. Оттуда доносился скрипучий крик коростеля. Бродячие клочья болотного пара цеплялись за круглые ивовые кусты.

А за лугом шли и тут ряд за рядом сплошные леса: сосняки да ельники и вперемешку с ними — моховины, голые зыбуны, кочкарники, а там опять леса да леса, не замкнутые с этой стороны ничем, безбрежные.

— Усторожливое место! — сказал воевода.

Мономах молчал.

Кучко показал вниз по реке, на конец большого поемного луга. За лугом на прибрежной горке неясно различались в сумерках какие-то строения.

— На краю поймы, — объяснил Кучко, — с давних пор пристанище устроено для челнов. А насупротив пристанища, на взгорье, еще при Ходоте малый городец срублен. Ныне он запустел. Меж пристанища и городца речка Яуза в Москву-реку впала. Ее сейчас отселе не увидишь. Речушка тесная, да долгая: сквозь глухие леса сочится. В самом ее верху — болотный переволок с озерами. За тем переволоком сразу и Клязьма-река. А дальше, чай, и сам знаешь: Клязьмой спустишься до Оки, Окой — до Волги. А где Ока в Волгу впала, там на Дятловых горах и Абрамов город, что прежде мордовский был, а теперь булгарским сделался.[5] Ходота на булгарского царя жаловался, — добавил Кучко, — а и сам от того царя недалече отстал. Для того и городец срубил на той горке, чтоб булгарских гостей перехватывать, когда они Яузой товар спускать будут.

Мономах не вслушивался в беседу спутников. Все, что говорил Кучко про здешние пути, было для него не новостью. Но на этом московском мысу он еще не бывал. И при виде неоглядной, заметно уже потемневшей лесной пустыни, которую будто измяла чья-то сильная, но нежная рука, он впервые попытался связать в один еще не тугой узел все, что знал об этих таинственных дебрях и что думал о них.

Наметанный глаз воеводы не ошибся: место было и вправду на редкость усторожливое. Любого врага углядишь издалека, и от любого уберегут реки да кручи, непролазные топи да леса, где от века пашни не паханы и дворы не ставлены.

Но было еще и другое: знал Ходота, где рубить городец! Догадался старый, где способнее всего брать пошлину с проезжих гостей! Ведь именно здесь, вероятно, минуя захиревший Киев, сойдутся теперь ожившие за последние десятки лет торговые дороги из Балтийского моря к булгарам, на волжский низ, и через Рязань по Дону-реке в русскую Тмутаракань да в греческий Сурож.[6]

И земля своя, русская, куда ни погляди, на сотни верст вокруг. Вечерний туман, поднимаясь, доносил ее крепкий растительный запах.

Мало ли богатырей было в Киеве при дедах и прадедах! Мало ли сказано про них былин да сложено песен, памятных Мономаху с первых годов жизни! Но не странно ли, что только сейчас, у дверей гроба, только здесь, под этими черными соснами, стал проясняться по-новому потаенный смысл знакомых наизусть древних сказаний!