Михаил Черненок - Шаманова Гарь Страница 6

Утром Степан с Темелькиным пошли по следу.

Бородатый предчувствовал погоню и старался запутать след. Несколько раз охотники плутали на одном месте, с трудом различая направление лыжни. Опасаясь друг друга, ни Степан с Темелькиным, ни Бородатый не разжигали костров, чтобы согреться и хотя бы чуть-чуть оттаять замороженный хлеб. По ночам сторожко дремали в логовах из пихтовых веток. Иногда Степану казалось, что дальше идти он уже не может. В такие минуты перед глазами всплывало бледное лицо мертвой Дашутки. Временами вспоминался Семен Аплин, когда они вместе сдали первую артельную добычу. На глазах промысловика, редко знавшего охотничью удачу, тогда светились слезы радости. И снова появлялись силы. Ненависть поднимала Степана, и он все шел и шел по следу убийцы.

На третьи сутки Иготкин окончательно ослаб. Пот заливал глаза, а все тело колотил морозный озноб. Стало трудно дышать. С силой Степан втягивал в себя воздух. От этого в груди леденело, как будто в легкие попадали острые кусочки льда.

Противный привкус крови вызывал тошноту, вдобавок, вечером с гулом и свистом закружил над тайгой свирепый ветер. Сорванный вихрем с деревьев снег стал засыпать лыжню. «Все пропало», – с отчаянием подумал Иготкин и обессиленно прислонился к замшелому кедру.

Остановившийся рядом неутомимый Темелькин настороженно заводил носом. Новый порыв ветра обдал охотников острым запахом смолистого дыма. Степан невольно подался вперед, отодвинул с пути мохнатую кедровую ветвь и в нескольких метрах от себя увидел огромный навал сушняка. Раздуваемые ветром языки огня въедливо лизали смолевые сучья, раскидывая по сторонам дымящие искры. Вблизи взметнулось еще одно желтое пламя. Гулко затрещав хвоей, огонь стремительно пополз к вершине высокой пихты. Воздушный вихрь рванул кусок пламени, большим шматком бросил его на вековой соседний кедр. Будто живой вздрогнул таежный великан и в считанные секунды превратился в гудящий гигантский факел.

Дальнейшее Иготкин видел как в тумане. Лихорадочным взглядом искал он среди огненного хаоса поджигателя. «Спалит тайгу!» – с ужасом думал Степан. На какое-то мгновение в стороне от пожара мелькнула черная сгорбленная тень Бородатого. Словно разъяренный медведь-шатун, рванулся Иготкин за тенью. Обессиленный многодневной погоней, Бородатый ушел недалеко. Как загнанный зверь, он повернулся к настигающему Степану и вскинул винтовку. В тот же миг голова его дернулась, а туловище медленно стало оседать на снег. Степан почти не слышал звука темелькинского выстрела. Гудящий огненный ветер подхватил этот звук и унес в вышину, в неслышимость.

«Вот и все, – равнодушно подумал Степан. – Молодец тестюшка. От верной смерти меня спас». Тяжело передвигая лыжи, подошел к убитому. Мучительно долго смотрел в оскаленное лицо и очнулся только тогда, когда рядом стоявший Темелькин громко заговорил:

– За Дарью!.. За Сеньку Аплина, за всех людей, собака-Шаман!..

– Это он?.. – через силу спросил Степан.

– Он, собака, он! Много-много брал у меня соболя за один бутылка водки.

Отвернувшись от оскаленного лица, Степан взял с кедровой ветви пригоршню мокрого снега, поднес к воспаленным губам. Неимоверная усталость навалилась на плечи, погружая сознание в забытье. Словно из тумана, глухо заторопился голос Темелькина:

– Не спи, паря, не спи!.. Бежать надо! Шибко скоро бежать – иначе сгорим!.. Вместе с Шамановой тайгой сгорим!..

– Куда бежать, отец?.. В какую сторону? – обреченно проговорил Степан.

– Чулым-река близко! Лед не горит! Шибко побежим – успеем! Спасемся!..

Тайга уже полыхала вовсю. Тугой весенний ветер с сатанинской удалью рвал с разлапистых кедров охапки пламени, длинными языками вскидывал их к черному небу, закручивал в гигантские искрящиеся свечи и в дикой ярости швырял на соседние деревья. Трескучий гул, разрастаясь, превращался в хрипящее рычание.

Иготкин в полубреду, подняв воротник полушубка, прятал лицо от обжигающего жара и двигался, двигался вперед, смутно различая перед собой худенькую спину Темелькина. Каким чудом старый хант нашел дорогу из этого пекла, Степан так и не понял. Пришел он в себя, когда скатились с крутого берега на чулымский лед, и впереди черным пологом раскинулась весенняя ночь, а за спиной до самого поднебесья бесновалось свирепое море огня…

– И что же потом было? – спросил Лукашкин, когда старый бакенщик надолго замолчал. – Что стало с Чимрой, с Темелькиным, с вашим сыном?

Степан Егорович ответил не сразу. Сначала свернул новую самокрутку. Раскурив ее от настольной лампы, задумчиво потеребил бороду, как будто старался вспомнить бесконечно далекое время. Наконец, прищурившись от табачного дыма, стал рассказывать дальше.

…Тайга горела долго. С той недоброй поры закрепилось за ней название Шаманова Гарь. Много зверя и птицы погибло в огне. Заметно оскудела добыча лисьенорцев, но артельный промысел сохранился. Потомственные охотники даже в неблагоприятную пору находили в таежных урманах и соболя, и белку, и дичь. Обозы с добычей регулярно отправлялись из Лисьих Нор в Томск. Мало-помалу таежники стали богатеть. У промысловиков появились отличные импортные ружья «Зауэр» и «Зимсон», в домах заиграли патефоны.

Федос Чимра руководил «Сибпушниной» сноровисто. На всех аукционах возглавляемое им акционерное общество выручало хорошие деньги. Разрушенная революцией да Гражданской войной держава стала поправляться, а поникший было духом народ воспрял и засучил рукава в работе. Чимра помнил свой первый охотничий промысел и постоянно называл лисьенорцев земляками. Особо он благоволил к Степану Иготкину. Помог ему устроить подросшего Егорушку в школу-интернат для народов Севера, где обучение проводилось полностью за государственный счет. После этого уговорил Степана возглавить в Лисьих Норах промысловую артель. К тому времени Степан полностью избавился от душевной болезни, окреп телом и, как говорится, с головой окунулся в дело.

Смутная, необъяснимая тревога появилась у Иготкина в середине тридцатых годов, когда газеты и радио затрезвонили о врагах народа, а в Лисьи Норы зачастили хмурые оперуполномоченные НКВД. Чего или кого искали чекисты в таежной глухомани, было непонятно. Почти с каждым днем ужесточались советские законы. Охотников обязали всю добытую пушнину и мясо лосей сдавать только государственным заготовителям. Даже заячьи шкурки, которые стоили-то плевые копейки, и те приходилось везти в заготпункты. Малейшее укрытие считалось браконьерством, о чем раньше промысловики и слыхом не слыхивали.

Первым из лисьенорцев попался на браконьерстве Темелькин. Случилось это так. Подстрелил старый хант сохатого. Разделал тушу матерого быка. Оставил мясца себе на пропитание в зиму, а излишки лосятины повез по первопутку в Томск, чтобы продать на базаре. Там его и прихлопнули стражи порядка. Отобрали вырученные за лосятину деньги, а в придачу еще и штрафом пригрозили. Милицейский начальник, составляя штрафной протокол, сурово посмотрел на правонарушителя в поношенном тулупчике: «Когда уплатишь штраф?» – «Однако как-никак, паря, уплачу», – ответил растерянный Темелькин. «Деньги у тебя дома есть?» – опять зыркнул суровыми глазами начальник. «Пошто нет? Еще сохатого завалю – деньги будут», – торопливо ляпнул наивный, как ребенок, хант. Такая откровенность, видимо, и спасла его от дальнейшего наказания. Не лишенный юмора милицейский чин, вдоволь нахохотавшись, отпустил старика без штрафа, но предупредил, что при повторном задержании браконьера посадят в тюрьму.