Клод Фер - Тайна замка Аламанти Страница 6

Когда же у противоположного конца огромного, как поле для игры в мяч, стола, раскинувшегося посреди трапезной, появился одетый в ночной турецкий халат граф, я возгордилась до того, что почувствовала оскорбленной его выходкой. Вскочила со стула — и заявила, что отказываюсь есть в присутствии столь неучтивого синьора.

Сейчас я понимаю, что силы на подобный шаг придало мне то, что я еще не привыкла ко столь изящной жизни, рисковала лишь тем, что граф рассердится на меня и вышвырнет назад к свиньям.

Граф лишь улыбнулся.

— Чувствуется кровь, — заявил он. Галантно поклонился, сказал, что скоро вернется, и покинул трапезную.

А когда вернулся, то был одет уже в парадный костюм, который, как успели сообщить мне служанки, был сшит для него лет так двадцать пять тому назад по случаю проезда через наши владения короля Неаполитанского, и надевался графом лишь в особо торжественных случаях.

— Ты стала настоящей дамой, София, — сказал граф, отведав слегка остывшее за время его отсутствия жаркое из оленины и запив его бокалом токайского вина. — Не даром мать дала тебя столь редкое в Италии имя. Ты не по летам умна. Горда, но не спесива, можешь за себя постоять — и мне это нравится. Но вот то, что ты необразованна и дика, как кошка, кажется мне недостатком много большим, нежели все твои достоинства вместе взятые. В твоих жилах течет кровь Аламанти — это вынуждает меня обучить тебя тому, о чем ни одна из знатных дам от По до Сицилии не подозревает. Если будешь ты в состоянии познать мудрость предыдущих веков, и разумом своим сумеешь полученные знания переплавить в слитки истины, то тебя ждет завидная для женщины судьба. Ежели нет, то будешь, как все прочие особы твоего пола, тратить часы священной своей жизни на заготовку дров, приготовление пищи, стрижку овец, прядения нити и чего-то там, из чего получается это вот, например, твое платье, туфельки и жемчуг на шее. Я не спрашиваю: согласна ли ты? Я только познакомлю тебя с тайнами сокровенными, а ты либо вникнешь в них, либо отвергнешь. Мать твоя не смогла постичь начал мироздания — и судьба ее тебе известна.

Все это он говорил долго, в перерывах между сменами блюд, вне ответов моих, не обращая внимания на то, как я дрожу, просто изнываю от звука его голоса.. Когда же поняла, что речь его кончилась, спросила:

— А когда я увижусь с матушкой?

— Никогда, — последовал ответ.

При мысли о матушке мне захотелось заплакать. У этой несчастной женщины я была единственной отрадой, равной, быть может (да простит мне Господь всеблагой!) ее нежной любви к иконе Девы Марии работы римского мастера, выставленной в нашей церкви как раз в день моего появления на свет. Потеря меня, как я уже понимала, явилась бы смертным приговором матушке.

Но что было ожидать от этого черствого и жестокого человека? Он поставил меня перед выбором: возвращение в знакомый мне вот уже 12 лет убогий мир или войти в эту жизнь с чистым телом, в красивом платье, сидя за роскошным столом.

— Хорошо, синьор, — сказала я, сделав вид, что немного подумала. — Но с одним условием: если матушка помрет, вы разрешите мне с ней проститься.

Граф захохотал, и стукнул ладонью по столу:

— Молодец! — воскликнул он. — Моя порода! — поднялся из-за стола и, бросив через плечо. — Теперь переоденься, — вышел из трапезной.

Надо сказать, платье меня основательно сковывало.. Денег оно, как я понимала, стоило уйму, но было слишком старо, чтобы оставаться модным, слишком велико для моих плеч и талии, слишком тяжело из-за самоцветов. Все это вместе должно было свести с ума любую женщину, а уж деревенскую простушку, всунутую в бархатный плен, приводило в ярость. И я, обрадовавшись приказу графа переодеться, разоралась на вошедшую в трапезную служанку Лючию, потребовала свои лохмотья назад.

Лючия же, не привыкшая к своему особому положению в замке (она была не юна, но обладала редкой для крестьянок красотой, чистой кожей, высокой грудью и, как поговаривали даже в нашей далекой деревеньке, пользовалась особым расположением графа), влепила мне пощечину. Впрочем, она тут же испугалась совершенного и, закрыв лицо руками, позволила мне вдоволь потузить ее по голове и потаскать руками за дивной красоты ее иссине-черные волосы. Когда же я устала и плюхнулась на стул у зеркала, висевшего тут же в трапезной, Лючия вежливо извинилась перед молодой сеньоритой и предложила помочь переодеться, а также привести в порядок мою прическу.

Метаморфоза эта столь развеселила меня, что я тут же простила старуху, позволила ей усадить меня на стул перед нашим отражением и уложить мои все еще деревенские вихры в некоторое подобие прически.

Она скользила расческой по остаткам волос на моей голове, нежный голос ее журчал, как ручеек. Лючия поведала мне за это время о массе вещей, о существовании которых я не могла знать по причине своей полной дикости. Например, что нынешней моде родина Испания — самая сильная и самая богатая страна мира, что отец герцога нашего Алехандро Савойского умер от индейской болезни, съевшей сначала его нос, а потом и самого, что у владетелей Пизы все мужчины в роду рано лысеют, потому они носят парики, а придворные, следуя за ними, бреют головы и заказывают себе чужие волосы для пустых своих голов, что во Франции поймали кладбищенских воров, которые откапывали гробы и стригли покойников, а потом повесили гробокопатели кверху ногами на городской площади, а в задницы воткнули осиновые колья. И еще она сказала, что живем мы в веке шестнадцатом, то есть со времени гибели Спасителя за грехи наши прошло более полутора тысяч лет, а второго пришествия Его нам ждать теперь долго.

Все это было жутко интересно. Как и любопытно было смотреть на ловкие руки Лючии снующие вокруг моей головы, на изящные ее холеные пальчики, не знающие тяжелой работы, на блеск ее подкрашенных чем-то розовым ногтей, на улыбку, за которой пряталось что-то неуловимо хищное, но не злое, а вызывающее уважение к ее явно сильной и страстной натуре. Я даже представила, как Лючия может выглядеть раздетой вместе с отцом, как сплетаются их тела — и мне показалось на миг, что в постели она должна главенствовать.

Мысль эта так испугала и возмутила меня, что я прослушала очередной рассказ ее о чем-то связанном с домом каких-то там Медичи, владеющих чем-то там к югу от нашего герцогства. Нет, потом-то я все о великом итальянском роде узнала, но тогда прослушала.

— Ой! — воскликнула вдруг Лючия. — Граф приказал переодеть тебя!

И мы помчались в то крыло замка, где полагалось находиться моим покоям — так называлось место, где мне предлагалось жить, покуда я не рассержу графа непослушанием либо своей дуростью, и он не вышвырнет меня назад в деревню.