Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) Страница 6

Дед умолк, и я спросил:

– А как?

– По-разному: по предзнаменованиям, через оракулов и пророчества; или, если бог приближался к царю, по какому-то им обоим ведомому знаку – иногда зримому, иногда слышимому. Так остается и по сю пору, Тесей. Мы знаем, когда приходит наш срок.

Я не стал говорить или плакать, просто припал головой к его колену. Дед увидел, что я понял его.

– Слушай и не забывай, а я тебе открою тайну. Главное не жертвоприношение – случается ли оно в юности, или в зрелом возрасте, или же бог дарует тебе прощение – и не кровопролитие, призывающее на тебя силу. Главное – твое согласие, Тесей. Согласие и готовность. Они смывают с души и сердца все пустое и открывают их богу. Но на всю жизнь не очистишься, приходится повторять омовение, чтобы пыль снова не покрыла тебя с ног до головы. Так обстоит дело и здесь. Двадцать лет я правлю в Трезене, и четыре раза отправлял царь-коня к Посейдону. Когда я кладу свою ладонь на чело коня, дабы он кивнул, это делается не только ради доброго предзнаменования. Я приветствую в нем своего брата перед богом и тем обновляю свою мойру.

Он смолк. Поглядев вверх, я увидел, что дед смотрит через оконце между двумя красными колоннами на темно-синий контур моря. Мы посидели немного, дед, играя, перебирал мои волосы, как делает муж, успокаивая собаку, чтобы ее домогательства не отвлекли его от дум. Но мне нечего было сказать ему: семя ложится в борозду спящим.

Наконец, вздрогнув, он распрямился и поглядел на меня.

– Ну-ну, дитя, знаки предвещают мне долгое правление. Но иногда они говорят надвое, и лучше уж слишком рано, чем чересчур поздно. Все это еще тяжело для тебя.

Он неловко поднялся из кресла, потянулся, направился к выходу и крикнул. Крик его отголосками прошелся по изогнутой лестнице вниз.

Быстро взбежавший по лестнице Диокл проговорил:

– Я здесь, повелитель.

– Погляди-ка на этого молодца, – проговорил дед. – Вырос уже из всей одежды, а ничего не делает – сидит с дворцовыми псами и чешется. Забери-ка его и научи ездить верхом.

Глава 2

На следующий год я начал служить Посейдону и в течение трех лет проводил в Схерии один месяц из четырех, обитая вместе с Каннадисом и его старой толстой женой в их домике на краю рощи. Когда я возвращался домой, моя мать всегда жаловалась, что меня забаловали сверх всякой меры.

Действительно, дома я грубил и шумел. Но я просто вырывался на волю после тамошнего покоя. Когда служишь в священном месте, даже во сне нельзя забывать о том, что рядом с тобой бог. Ты все время настороже: даже ясным утром, когда поют все птицы, здесь слышен каждый негромкий шепот. Кроме как в празднества, никто не смеет возвышать голос в присутствии Посейдона. Это как свистеть на море – того и гляди накличешь больше, чем рассчитывал.

Я помню множество подобных друг другу дней: полуденное затишье, редкая тень соломенной крыши падает прямо вниз и ни звука – лишь цикады выпевают в горячей траве, шелестят, не зная отдыха, верхушки сосен да вдали, словно в раковине, гудит море. Я подмел землю вокруг священного источника и разбросал чистый песок; забрал приношения, оставленные возле криницы, и переложил на блюдо – для жрецов и прислужников. Потом выкатил огромный бронзовый треножник и наполнил чашу его из ручья, черпая воду кувшином, изображающим конскую голову. Омыв священные сосуды, протерев их чистым полотенцем и расставив для вечернего приношения, я слил воду в глиняный жбан под карнизом. Вода эта исцеляет, особенно незаживающие раны, и люди издалека приходят за ней.

На скале стояло деревянное изображение Посейдона, в руках синебородого бога гарпун и конская голова. Но вскоре я перестал обращать на него внимание. Подобно прежнему береговому народу, поклонявшемуся здесь, под открытым небом, Матери Пучине и приносившему ей в жертву пленников на голой скале, я знал, где живет божество. Тихий, как ящерица, замершая на сосновом стволе, я сидел в глубокой полуденной тени и прислушивался, часто не слыша ничего, кроме воркования горлицы; но в иной день, когда царило полное безмолвие, от источника долетало до меня громкое бульканье – казалось, будто поет огромная глотка или же причмокивают исполинские губы, – а то и просто слышалось могучее живое дыхание.

Услышав его в первый раз, я уронил чашу в котел и, побежав между раскрашенных колонн, оказался под жарким солнцем, где и стоял, задыхаясь. Тут появился старый Каннадис и положил руку мне на плечо.

– Что с тобой, дитя? Ты услышал голос источника? – Я кивнул. Он взъерошил мои волосы и улыбнулся. – Ну и что с того? Ты же не боишься своего деда, когда он ворочается во сне? Так зачем же страшиться Отца Посейдона, который еще ближе к тебе?

И скоро я привык узнавать эти звуки и слушал их с детской опаской; однако дни, когда источник молчал, стали казаться мне пресными. Ну а когда миновал год, если случалась у меня неприятность, о которой я не мог никому поведать, то, склонившись над полым камнем, я шептал ее богу и, если он отвечал, чувствовал себя утешенным.

В тот год в святилище появился другой мальчик. Я приходил туда и уходил, но он должен был там оставаться, потому что его предложили богу в рабы, чтобы служить ему до конца дней. Отец его, претерпевший от какого-то врага, обещал богу своего сына еще до его рождения в обмен на жизнь этого человека. Он приехал домой в самый день рождения Симо, и тело тащилось за его колесницей. Я присутствовал при посвящении и видел, как прядь волос мертвеца обмотали вокруг запястья мальчика.

На следующий день я показал ему все, что надо делать. Симо был настолько старше меня, что я удивился, почему его не прислали в святилище раньше. Ему не хотелось учиться у младшего, и все мои слова он пропускал мимо ушей; родом мой напарник был не из Трезена, а откуда-то с побережья, из окрестностей Эпидавра.[13] Чем больше я узнавал его, тем меньше он мне нравился. Послушать Симо – так можно подумать, что он все умеет. Парень был рыжий и толстый, и когда он ловил птицу, то ощипывал ее и пускал бегать в таком виде. Когда я сказал, что лучше бы ему оставить птиц в покое, иначе Аполлон пронзит его стрелой за обиды, нанесенные его крылатым вестникам, Симо с насмешкой ответил, что из такого слюнтяя, как я, никогда не выйдет воина. Я ненавидел даже его запах.

Однажды в роще он спросил меня:

– А кто твой отец, тупица?

С екнувшим сердцем, но сохраняя бравый вид, я ответил:

– Посейдон. Вот почему я здесь.

Он расхохотался и сделал пальцами непристойный жест.

– Кто сказал тебе это? Твоя мать?

На меня словно накатил черный вал. Еще никто не говорил мне такого в лицо. Я был избалованным ребенком и не знал в своей жизни ничего худшего, чем справедливые наказания, налагавшиеся любящими меня людьми. Он сказал: