Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри Страница 62

Никто из ничего не знал, все были не при чем. Нет, они не сообщники старика и макизаров! Кричали, клялись, плакали… Падали на колени, молясь: — Дева Мария, смилуйся над нами!

— Вы знали все! — орал полковник. — Вы покрывали бунтовщиков! Вы их снабжаете едой! Не угляди один из моих людей, сейчас у меня было бы на сотню солдат меньше! Ну ладно, — бросил наконец полковник, сам утомленный своей яростью, — теперь мы Монербо сожжем!

Это была тяжкая расплата, которой бы все и ограничилось, Если бы вдруг не разревелся младенец. Единственный младенец в Монербо, тот самый, чей плач солдаты слышали, ещё входя в деревню. Мать его, совсем молодая женщина, видимо прятавшаяся где-то в укрытии, теперь, держа его в объятиях, с безумной быстротой неслась с ним к лесу.

— Они говорят, она дочь старика, — перевел сержант. — Говорят, её нужно заставить сказать, где прячется её отец, потому что не хотят, чтобы сожгли деревню.

— Схватить ее!

С десяток солдат кинулись за женщиной, но та на опушке леса обернулась, выстрелила, и снова кинулась бежать. Один солдат упал, крича от боли. Залп солдатских ружей скосил и женщину, и младенца! Поток их крови смешался с кровью раненного солдата, который тоже уже был мертв.

Справедливости была принесена жертва. Полковник тоже получил свое его пробрал понос.

А Монербо все-таки сожгли! Солдаты, к ночи дошагавшие к подножию той отвесной скалы, которую оседлало Витербо, долго смотрели на горизонт, который был багряного цвета крови…

3

Они вошли в Витербо после двух часов утомительного подъема на следующий день к восьми утра, но опять неудача! Там было пусто! В развалинах домов, в их выбитых окнах и дверях завывал ветер, нигде ни души. До них здесь прошла другая колонна их же полка. Тюльпану не хотелось и думать, что это могла быть колонна лейтенанта де Шаманса. На площади перед собором стояло одинокое дерево, на нем — трое повешенных! Дерево это явно было когда-то посажено в память какого-то события. На краю местечка, у стены, на которой уже распускались первые цветы камнеломки, уже издавали зловония трупы пяти расстрелянных мужчин.

— Здесь прошла колонна капитана Рафаэлли! — сообщил Пердун, сходивший узнать что к чему.

— Тем лучше! — кисло ответил Фанфан. — Я тоже подумал, что это не похоже на лейтенанта де Шаманса!

— Тот продвигается южнее, только кто знает, не приходится ли и ему поступать также.

— Я сыт этим по горло! — заявил Гужон-Толстяк. — Говорю вам, сыт по горло!

Колонна у них за спиной уже едва волочила ноги, было слышно, как унтер-офицеры покрикивают на солдат. Полковник де Рампоно снова сидел в седле — на невзрачном лошаке, которого удалось изловить на равнине. Это несколько подняло полковнику настроение, но он слишком хорошо знал, что в карьере ему ничего не светит, если его экспедиция не даст никаких результатов. И, самое странное — понос не проходил! Колонна вынуждена была останавливаться по десять раз на день, чтобы полковник мог зайти в кусты облегчиться. Позора он натерпелся предостаточно, и две трети его воинства были не в лучшем состоянии, чем он из-за плесневой, тухлой воды и прокисшего вина. Французская армия, упорно шагавшая за славой, оставляла на этом пути за собой тысячи вполне недвусмысленных следов.

— Мы как Атилла, только наоборот! — заметил Тюльпан. — Где мы проходим, трава растет ещё сильнее!

Никто не засмеялся, даже Гужон-Толстяк, — всех охватила непреодолимая усталость и многие упали духом.

Настала ночь и отряд расположился лагерем на высохшем плато над небольшой долинкой, в которой виднелась деревенька. Наибольшие неудобства солдатам доставляли камни, так и врезавшиеся в зад и спины. При этом все тряслись от холода, но разводить костры было запрещено, чтобы не быть обнаруженными "крупным отрядом повстанцев" или чтобы этот пресловутый отряд повстанцев не заметил, что королевская армия приближается.

Фанфан не мог уснуть, Гужон-Толстяк рядом с ним все время дергал руками и ногами и ругался во сне. Кроме этих звуков и могучего храпа повсюду стояла тишина, только время от времени — видно, чтобы тишина потом казалась ещё зловещей — раздавались во тьме замогильные крики какой-то ночной птицы.

Тюльпан заснул только под утро и ему тут же приснился жуткий сон, из которого он едва вырвался: увидел сам себя висящим на высоком столбе посреди сожженного города.

— Ну мы и смердим! — заметил Гужон-Толстяк, проснувшись. — Все смердит: ноги, задница, штаны, подмышки…

— Война, ничего не поделаешь! — с деланной веселостью ответил Фанфан.

— Геройский пот бойца! — протянул Гужон унылым тоном, так ему несвойственным. И вдруг воскликнул: — Если получишь приказ кого-нибудь повесить, что будешь делать?

— Но-но! — остановил его Тюльпан, разминая затекшие члены. — Поговорим о чем-нибудь другом!

— А я об этом думал всю ночь!

— Да ты храпел!

— Если и храпел, то думал все равно об этом!

— Ну ладно, поднимайся, пора! Видишь, за нами уже пришли!

Среди солдат метались унтер-офицеры, которые орали:

— Встать! Эй вы, встать! Живо! — и при этом не скупились на пинки в бока тех, кто вовремя не сумел открыть глаза.

Через полчаса колонна была построена. После переклички и проверки оружия начали спуск вниз, к деревушке, замеченной накануне вечером. Название деревушки не знал даже полковник де Рампоно, она не была обозначена на весьма приблизительной карте, имевшейся у него. По мнению полковника, да и его офицеров тоже, тут явно перед ними прошла колонна капитана Рафаэлли. С ума сойти можно! То ли в главном штабе неверно спланировали направление движения колонн — то ли Рафаэлли по каким-то причинам уклонился от маршрута! Во всяком случае, это заведомо лишало полковника де Рампоно желанных лавров, и полковник обещал себе, что по возвращении в Аяччо как следует поговорит с господами из главного штаба! Господь свидетель!

Но как бы там ни было, полковник был убежден, что перед ним очередное Витербо, поэтому не принял обычных мер предосторожности — даже не выслал вперед разведчиков.

Этой безымянной деревушке было суждено навсегда так и остаться для Фанфана-Тюльпана безымянной, хотя он и не мог забыть о ней никогда в жизни. Доживи хоть до ста лет — вновь видел бы сероватые дома, словно от испуга прижавшиеся друг к другу, и зонтичную сосну на мощеной площади, где высился фонтан без воды, и маленькую церковку посреди этих серых домов, и большие, железом обитые ворота, странные ворота, так не подходившие к этому окружению, когда-то явно ведшие в чей-то дом, но теперь стоявшие тут одни, потому что дом был сожжен, и довольно давно — на его месте уже пробивалась молодая поросль. Нет, Фанфан-Тюльпан никогда не мог забыть этой безымянной деревушки, потому что именно здесь ему суждено было окончательно стать мужчиной, там, под перекрестным огнем геройства и страданий, закалился словно сталь человек Фанфан-Тюльпан.