Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри Страница 64

Тюльпан, Гужон-Толстяк, Альберт Драйн и Пердун, вконец лишившись сил, сидели у тех странных, обитых железом ворот, которые вели в никуда, стараясь утолить голод кусками черствого хлеба, которые крошили между двумя камнями. У Пердуна голова была обвязана обрывком грязной тряпки, чтобы остановить кровь, текшую из отстреленного уха. Один из ассистентов хирурга полил ему эту импровизированную повязку уксусом.

— Прекрасная работа, парни! — сказал им пожилой сержант Лавойн, вернувшись из собора. — Без вас бы нам конец! Вас обязательно за это наградят или повысят!

— Но нам вначале здорово всыпали! — заметил Гужон-Толстяк. Дороговато обойдется нам эта победа!

— Ни одного офицера не осталось! — сообщил сержант, устало присаживаясь к ним. — Капитан Монро лишился головы, вы только б видели, он покосился в сторону собора, — а капитан Морлеон только что умер!

— Дерьмо! — бросили все присутствующие, но довольно равнодушно, поскольку сами слишком недавно повидали смерть в упор, чтобы теперь по-настоящему переживать смерть других, и должно было пройти немало дней, чтобы снова вернулась способность к состраданию.

— А что с полковником? — спросил Тюльпан.

Мало кто из солдат в начале боя видел, как полковничий лошак в панике исчез, но теперь уже все знали, что произошло с полковником. И вопреки тому, что Рампоно не пользовался их симпатией, преобладало мнение, что он не виноват. Для этих простых людей такое поведение при встрече с неприятелем было чем-то совершенно немыслимым.

— Ну, я уже послал за ним патруль, — зевнув, сказал сержант.

— Во всяком случае, я буду удивлен, если ему достанется награда! заметил Альберт Драйн и встал. — Я попытаюсь найти воду. Что-то мне кажется, что нужно выстирать подштанники! И не мне одному!

— Если найдешь, скажи и мне! — бросил Тюльпан вслед уходящему Драйну. — Сколько же дней мы уже не мылись? Вот этим и надо будет заняться!

— А я уже знаю, как бунтовщики нас выследили! — заявил Гужон-Толстяк. — По нашей вони!

Но когда Альберт Драйн крикнул им, что нашел колодец, они ответили: "Прекрасно!" — но с места не двинулись. Сняв башмаки, разглядывали грязные ноги, лениво шевеля пальцами.

Из собора временами долетали мучительные стоны раненных, но они делали вид, что не слышат. Тюльпан уже успел уснуть, когда услышал чей-то разговор. Это хирург, который только что пришел из собора, весь с головы до ног в багровых пятнах крови, спрашивал сержанта Лавойна, что делать с теми двумя женщинами.

— Откуда я знаю! — устало ответил Лавойн. — Не осталось ни одного офицера, патруль уже два часа в поиске, а полковника ни следа, так что мне кажется, что он свалился в пропасть… Хреновые дела!

— Две женщины? — спросил Тюльпан, вставая. — Какие женщины?

— Когда обыскивали костел, на колокольне нашли двух девок, ты не знал?

— Нет.

Десяток бойцов, составлявших патруль, вернулись к вечеру — с полковником на носилках, которые кое-как смастерили из ветвей. У полковника был разбит нос и выбита коленная чашечка. Он скрипел зубами, чтобы не кричать от боли. И как человек, у которого трагическое всегда граничит со смешным, он умудрился к тому же где-то потерять один свой монгольский ус! И теперь, закрыв глаза, он сносил хлопоты перевязывавших его санитаров, молча изнывая от боли, пока сержант Лавойн докладывал о произошедшей битве.

Тюльпан, Гужон-Толстяк и Пердун были призваны к его ложу полчаса спустя. Повсюду кругом лежали раненные. Их напоили спиртом, сколько влезло, и большинство теперь уже не стонало от боли и ужаса, а только по-детски хныкали.

Под кафедрой сидели на скамье две женщины со связанными за спиной руками. Женщины явно были молоды, судя по роскошным черным волосам, только лица их были настолько черны от пороховой копоти и сажи, что не видно, хороши они собой или нет. Ни на кого они не смотрели, только губы шевелились, шепча слова молитвы.

Тюльпан не спускал с них глаз все время, пока ему и трем его приятелям расточал похвалы полковник, то и дело умолкая, чтобы перевести дух.

— Браво, мсье! Ваш полковник гордится вами! Будьте уверены, я в своем докладе в главный штаб вас не забуду! (Глотнул воды). Вечно буду сожалеть, что лошак мой так глупо испугался и лишил возможности стать во главе колонны! (Снова перевел дух и повернулся к Тюльпану). — Рядовой Тюльпан, вам выпала честь возглавить расстрельную команду!

— Как, мсье? — переспросил удивленный Фанфан. ("- О чем он говорит? О каком расстреле?" — недоумевал он в душе).

— Вы посмотрите на этих женщин! Их взяли с оружием в руках, а теперь они должны быть расстреляны на месте без всяких проволочек по эдикту графа де Марбо от 24 июня 1770 года! Вы, мсье, должны это прекрасно знать, раз так любите штудировать указы и наставления!

— Простите, мсье, но я не считаю за честь командовать расстрельной командой. Если это действительно честь, прошу меня от неё избавить! Мне не нужна награда за то, что я совершил, и за что вы меня только что благодарили!

— Поосторожнее, мсье, это похоже на отказ повиноваться! — взревел взбешенный полковник.

— Я настоятельно прошу вас не отдавать мне подобного приказа! ответил Тюльпан тихо, но едва не угрожающе.

То ли Рампоно вдруг испугался, то ли пришел к выводу, что в своем состоянии он, единственный офицер, не мог избежать нежелательного инцидента и призвать к повиновению солдата, чья популярность была ему хорошо известна? Во всяком случае, полковник бесцветным голосом сказал:

— Ну хорошо! Ввиду того, как вы вели себя сегодня, я выполню вашу просьбу!

И тут же, желая подчеркнуть, как он либерален, что не приказывает ни Фанфану, ни кому еще, добавил:

— Но отыщите добровольцев!

Полковник закипал. Он должен был признать, что решил так потому, что испугался, и теперь ещё больше боялся, что добровольцев не найдут и ему придется поставить на карту свой авторитет, самому назначив бойцов в расстрельную команду.

Так, в нарастающей тревоге, Рампоно пришлось ждать не меньше часа. Потом Тюльпан явился сообщить, что добровольцев не нашлось. Ведь он исполнил поручение таким образом, чтобы сохранить чистую совесть как солдат, исполнявший приказание, и как человек, поступающий по-людски.

Каждому солдату он говорил следующее:

— Ты хочешь добровольно попасть в расстрельную команду, которая должна расстрелять двух женщин? Если ты не боишься попасть за это в ад, то бойся получить от меня в морду! Спасибо, ты не хочешь!

Услышав доклад Тюльпана, полковник побледнел. Он был взбешен, что его добрая воля отринута, и содрогался при мысли, что придется отдавать подобающий приказ. Горло его сжималось при мысли, что никто не выполнит приказ полковника, бежавшего с поля боя. И уже видев, как становится жертвой бунта или, в лучшем случае, всеобщего посмешища солдат, искал спасение своей чести и своего самомнения в двух вещах: в бутылке бургундского, которую давно призвал на помощь, и в странной страсти стрельбе по живым мишеням.