Александр Дюма - Графиня де Монсоро Страница 67

“Тысяча чертей! — пробормотал Шико. — Полночь в часовне; будь на моем месте Генрике, он здорово бы перепугался; к счастью, мы не из робкого десятка. Пойдем-ка спать, дружище Шико, доброй тебе ночи и приятных снов”.

И, высказав самому себе эти пожелания, Шико устроился поудобнее в исповедальне, задвинул внутреннюю задвижку, чтобы чувствовать себя совсем как дома, и закрыл глаза.

Прошло уже около десяти минут с тех пор, как он смежил веки, и в его сознании, отуманенном первым дуновением сна, уже роились смутные образы, плавающие в том таинственном тумане, который порождают сумерки мысли, когда вдруг звон медного колокольчика разорвал тишину, отозвался под сводами часовни и пропал где-то в глубинах.

“Что такое? — подумал Шико, открывая глаза и прислушиваясь. — Что это значит?”

И тут же лампада на хорах засияла голубоватым светом, первые отблески которого осветили все тех же трех монахов, сидевших друг возле друга на том же месте и в той же неподвижности.

Шико не был чужд суевериям своего времени. Какой бы храбростью ни отличался наш гасконец, он был сыном своей эпохи, богатой фантастическими преданиями и страшными легендами.

Шико тихонько перекрестился и чуть слышно прошептал: “Vade retro Satanas”[17]. Однако таинственный свет не погас при святом знаке креста, как это не преминул бы сделать всякий адский огонь, а три монаха, несмотря на vade retro, не тронулись с места, и гасконец понемногу начал соображать, что хоры осветила простая лампада, а перед ним если и не подлинные монахи, то, во всяком случае, настоящие люди во плоти и крови.

И все же Шико била дрожь; легкий озноб, охватывающий человека, пробудившегося ото сна, сочетался в его теле с судорожным трепетом, порожденным сильным испугом.

В это мгновение одна из плит пола на хорах медленно поднялась и застыла в вертикальном положении. Из черного отверстия показался сначала серый монашеский капюшон, а затем и весь монах; как только он ступил на мраморный пол, плита за ним медленно опустилась и закрыла отверстие.

Увидев это, Шико забыл об испытании, которому он только что подверг нечистую силу, и утратил веру в могущество заклинания, считавшегося непреложным. Волосы на голове стали дыбом, и на минуту ему почудилось, что все приоры, аббаты и деканы монастыря св. Женевьевы, начиная с Оптафа, почившего в 533 году, до Пьера Будена, непосредственного предшественника нынешнего приора, воскресли в своих гробницах, стоящих в подземном склепе, где некогда покоились мощи святой Женевьевы, и, заразившись поданным примером, приподнимут сейчас плиты пола своими костистыми черепами.

Но это наваждение продолжалось недолго.

— Брат Монсоро, — обратился один из трех монахов на хорах к пришельцу, появившемуся столь странным образом, — что, тот, кого мы ждем, уже здесь?

— Да, господа, — ответил граф де Монсоро, — он ожидает.

— Тогда откройте дверь и впустите его к нам.

“Добро! — подумал Шико. — По-видимому, комедия будет в двух действиях, пока что я видел только первое. Два действия — ни то ни се! Как нелепо скроили эту пьесу!”

Пытаясь шуточками укрепить свой дух, Шико все еще ощущал во всем теле остатки дрожи, вызванной страхом; казалось, тысячи острых иголок выскакивают из деревянной скамьи, на которой он сидит, и впиваются ему в бока.

Тем временем брат Монсоро спустился с хоров в неф и распахнул железную дверь между двумя лестницами, ведущую в подземный склеп. Одновременно монах, сидевший посредине, откинул капюшон и открыл большой шрам — благородный знак, при виде которого парижане с бурным восторгом приветствовали того, кто уже считался героем католической веры и от кого ждали, что он станет ее мучеником.

“Великий Генрих де Гиз собственной персоной, — изумился Шико, — а его преглупейшее величество думает, что он сейчас занимается осадой Ла-Шарите! Ах, теперь я понимаю: тот, кто справа от него, тот, кто благословлял присутствующих, — это кардинал Лотарингский, а тот, кто слева, кто говорил с этим недомерком из певчих, — герцог Майенский, мой старый друг; но где же тогда мэтр Никола Давид?”

И действительно, как будто для того, чтобы тут же подтвердить правильность догадок Шико, монахи, сидевшие слева и справа от герцога де Гиза, тоже откинули свои капюшоны, и гасконец увидел умную голову, высокий лоб и острые глаза знаменитого кардинала и куда более грубую и заурядную физиономию герцога Майенского.

“Ага, я тебя узнаю, дружная, но отнюдь не святая троица, — сказал себе Шико. — Теперь посмотрим, что ты будешь делать, — я весь глаза; послушаем, что ты скажешь, — я весь уши”.

Как раз в эту минуту господин де Монсоро и подошел к железным дверям подземного склепа, чтобы открыть их.

— Вы думаете, он придет? — спросил Меченый своего брата-кардинала.

— Я не только думаю, — ответил последний, — я в этом уверен и даже держу под рясой все, что необходимо для замены сосуда со святым миром.

Шико, который находился неподалеку от троицы, как он называл трех братьев, и мог все видеть и слышать, заметил, как в слабом свете лампады, висящей над хорами, блеснул позолоченный резной ларец.

“Вот оно что! — догадался Шико. — По-видимому, здесь собираются кого-то посвятить в сан. Мне просто посчастливилось. Я давно мечтаю поглядеть на эту церемонию”.

Тем временем десятка два монахов, головы которых были закрыты огромными капюшонами, вышли из дверей склепа и заняли места в нефе.

Лишь один из них поднялся вслед за графом де Монсоро на хоры и то ли сел на скамью справа от Гизов, то ли встал на ее приступку.

Снова появился мальчик-певчий, почтительно выслушал какие-то распоряжения кардинала и исчез.

Герцог де Гиз, обведя взглядом сборище, в пять раз менее многочисленное, чем предыдущее, и, по всей вероятности, бывшее собранием избранных, удостоверился, что все ждут его слов, и ждут с нетерпением.

— Друзья, — начал он, — время драгоценно, и я хочу взять быка за рога. Вы только что слышали, ибо я полагаю, что все вы участвовали в первом собрании, — вы только что слышали, говорю я, как в речах некоторых членов католической Лиги звучали жалобы той части нашего сообщества, которая обвиняет в холодности и даже в недоброжелательстве одного из наших старшин, принца, ближе всех стоящего к трону. Настало время отнестись к этому принцу со всем уважением, которое ему положено, и по справедливости оценить его заслуги. Вы, кто всем сердцем стремитесь выполнить первую задачу святой Лиги, вы сами все услышите и сами сможете судить, заслуживают ли ваши вожди упреков в равнодушии и бездеятельности, прозвучавших в речи одного из выступавших здесь братьев лигистов, которому мы не сочли нужным раскрыть нашу тайну, — я говорю о брате Горанфло.