Александр Дюма - Ущелье дьявола Страница 67

Актер и его роль до такой степени сливались перед ней, что минутами она не могла различить, кто перед ней: — Самуил ли играет роль Карла Моора, или Карл Моор играет роль Самуила. Этот разбойник, который покушался на все устои общества, приводил в ужас Христину. Но вдруг он на ее глазах сразу превратился в другого человека. Мысль о женщине, которую он любил и которую все еще любит, сверкнула перед ним, как луч солнца в бездне. Его влечет к себе непобедимая сила. Он хочет увидать свою Амалию и немедленно увлекает своих послушных товарищей во Франконию. Переодетый, проникает он в дом своего отца. Амалия ведет его в галерею фамильных портретов, не узнавая его, и он боязливо расспрашивает ее о всех перенесенных ею страданиях. В эту минуту вся надменная жестокость Самуила-Карла обратилась в могучую страсть. Глаза его, до этого момента беспощадные, увлажнила слеза, и когда Амалия, остановясь перед портретом Карла, выдает свое смущение слезами и в смущении уходит, Самуил с таким увлечением, счастьем и торжеством вскрикивает: «Она меня любит! Она меня любит!» — что со всех сторон раздались неистовые рукоплескания, а Христина побледнела и задрожала от волнения и ужаса.

Но этот порыв чувства продолжался недолго. Разбойник тотчас стряхнул с себя это мимолетное впечатление, он удержал слезы, готовые хлынуть, к нему возвращается вся его сила, и в том грозном вызове, который он вслед затем бросает, так и слышался сам Самуил Гельб:

«Нет, нет, человек не должен колебаться. Ты там вверху, будь тем, чем хочешь, лишь бы мое я оставалось мне верным. Будь чем хочешь, лишь бы я всюду носил с собой мое я. Я сам для себя и мое небо, и мой ад».

Однако же, Карл Моор еще раз испытывает возврат нежного чувства, когда Амалия, узнав его, проявляет свою любовь в страстном объятии.

«Она прощает меня! Она любит меня! Я чист, как лазурь небес! Она любит меня! Мир вернулся в душу мою. Страдание утихло. Ада больше нет. Посмотри, о посмотри! Дети света со слезами обнимают демонов, которые сами плачут».

Самуил вложил в эти возвышенные слова столько горя и столько чувства, что Христина помимо воли была растрогана. Одну минуту ей даже казалось, что нет ничего невозможного в мысли пересоздать Самуила, и что в темной глубине этого грозного духа, быть может, есть что-нибудь похожее на сердце.

Но нет, зло гораздо сильнее. Оно не так легко отпускает тех, кого хоть раз схватило. Великий преступник не может сойти со своей дороги. Между преступлением и невинностью невозможно никакое примирение. Амалия осуждена. Судьба должна свершиться. Любовь Карла не может быть роковою. Его страшные друзья не потерпят, чтобы он бросил их. Они ставят между ним и его возлюбленною свои окровавленные ножи, они раздирают свои одежды и показывают ему раны, полученные ими в борьбе за него, они ему напоминают о богемских лесах, о его клятвах, о преступлениях, которые его связывают с ними. Карл стал их. Они купили его кровью своих сердец. Они требуют жертву за жертву. Амалия для всей шайки! Вот один из них уже прицеливается в Амалию. Но Карл Моор вырывает у него из рук ружье и поражает возлюбленную собственною рукою.

Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил выстрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыбнулся, полагая, что крик Христины был обычным криком испуга всех женщин при выстреле.

Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло себе самое простое объяснение.

Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков «браво». Самуила вызывали и встречали аплодисментами.

— Пойдем, пойдем домой скорее! — звала Христина своего мужа.

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, — только поздравим Самуила.

Глава пятьдесят четвертая Добродетель не так направленная

Юлиус увел Христину за театр. Самуил увидал их и подошел к ним, все еще одетый в свой великолепный сценический костюм и все еще бледный от страсти, которую он вложил в свою игру.

Юлиус с жаром пожал ему руки.

— Ты был великолепен! — сказал он. — Ты способен сделать все, что хочешь!

— Ты полагаешь? — ответил Самуил со злой улыбкой. Христина ничего не сказала, но ее бледность, волнение и молчание говорили за нее.

Юлиус, который по своему благородству не мог питать ни малейшего подозрения, и в то же время искренне желал разбить лед, разделявший Самуила и его жену, отошел в сторону, чтобы поболтать со своими приятелями. Самуил остался наедине с Христиной. Он заговорил с той почтительной развязностью, под которую обычно прятал свою иронию.

— Графиня, примите нашу благодарность за то, что соблаговолили присутствовать при одном из наших развлечений. До сих пор вы не хотели примириться с нами. А между тем, ведь все это собственно для вас и устраивалось. Разве не вы пожелали этого переселения целого города? Разве не по вашему приказанию я привел сюда к Юлиусу свою гейдельбергскую жизнь?

— Это доказывает, — тихим голосом ответила Христина, — что люди иной раз выражают такие желания, в которых потом раскаиваются.

— Вы раскаиваетесь в том, что заставили нас переселиться сюда? — сказал Самуил. — Разве эта сутолока уже наскучила вам? Тогда скажите только одно слово. Я, как привел сюда весь этот народ, точно так же уведу его восвояси.

— Вы это сделаете? — сказала Христина.

— Когда вам это будет угодно, даю вам слово. Да и в самом деле, не годится, чтобы такие выходки тянулись слишком долго. Надо, чтобы о них оставалось воспоминание, как о молнии, — блеснула и погасла. В продолжение этой недели мой народ не имел ни одной минуты скуки. На голубом небе не появилось ни облачка. А теперь пора и уходить. Мы вас утомляем. Я освобожу вас от нас и от меня первого.

Христина сделала движение учтивого протеста.

— Я надеюсь, однако же, — продолжал Самуил, — что наша перекочевка не осталась совершенно бесполезной для вашего благоденствия. В самом деле, Юлиуса надо было немножко расшевелить. Видите ли, графиня, ваш милый муж — это часы, а я при этих часах состою часовщиком. Вот теперь я их вам завел, по крайней мере, месяца на три.

— Господин Гельб! — прервала его Христина с достоинством.

— О, простите, я вовсе не думал вас обидеть, я все как-то не могу привыкнуть к тому, чтобы истина могла быть обидна. И, однако же, по обычным представлениям, по принятым взглядам, я оказался бы, наверное, невежливым, неделикатным, уж не знаю, как выразиться, если бы я, например, сделал попытку читать ваши мысли и осмелился бы утверждать, что во время этого представления та страсть, которая клокотала во мне, должна была вас поразить своей искренностью и своей силой.