Роберт Сервис - Аргонавты 98-го года. Скиталец Страница 69

Я старался заставить ее забыть, но не мог добиться этого. И даже в самые счастливые минуты передо мной всегда стояла тень, тень Локасто, всегда был страх, страх его возвращения. Иногда казалось, что мы двое несчастных, что наше счастье пришло слишком поздно, что наши жизни потерпели непоправимое крушение. Локасто… Где он был? Прошло уже около года с тех пор, как он ушел куда-то в пустынную страну, на край «той стороны». Где-то между дикими утесами и долинами он вел отчаянный бой со стихиями. Носились зловещие слухи о двух одиноких золотоискателях, погибших в этой дикой стране, о двух трупах, гнивших там, полупогребенных под обвалом. Во мне проснулась внезапная надежда, что один из них, может быть, мой враг. Ибо я ненавидел его и был бы рад его смерти.

По мере того, как проходили месяцы, догадка о постигшей его судьбе укрепилась почти в уверенность, и я начал дышать свободней. Я заметил также огромную перемену в Берне. Она сделалась веселей, много пела и смеялась. Солнечный свет опять засиял в ее глазах и тени редко застаивались в них.

— Почему вы не пойдете окрутиться, как полагается, — сказал раз Блудный Сын, — если вы любите ее?

— Я так и сделаю, — отвечал я спокойно, — подождите немного. Потерпите, пока мы наладим дела.

Я поставил себе целью сделать сто тысяч долларов и, судя по ходу вещей, казалось, мог надеяться достигнуть через год-два этой цели.

— Тогда, — говорил я Берне, — мы поедем путешествовать вокруг света и сделаем это как следует.

Она была глубоко заинтересована моими описаниями Гленджайля и никогда не уставала расспрашивать о нем. Особенно нравились ей рассказы о Гарри, хотя она и подтрунивала немножко над моими восторженными отзывами.

— О, этот твой необыкновенный брат. Послушав тебя, можно подумать, что это маленький божок; я заявляю, что почти боюсь ого. Как ты думаешь, понравилась бы я ему?

— Он полюбил бы тебя, маленькая детка. Всякий сделал бы это.

— Не говори глупостей, — пожурила она меня. Потом притянула к себе мою голову и поцеловала.

Я думаю, что у нас был самый красивый домик во всем Даусоне. Большие бревна были гладко выстроганы, концы их тщательно выпилены, щели замазаны известью и все окрашено в темно-малиновый богатый цвет. Крыша была покрыта листовым железом и также выкрашена в малиновый цвет. К ней был приделан глубокий портик. Это был самый прелестный, самый уютный домик в целом мире.

Окна, завешанные хорошенькими кружевными занавесками, глядели сквозь гроздья дикого винограда, но самой большой нашей гордостью был садик. В нем было удивительное разнообразие цветов. Мне помнятся левкои и гвоздики, северные маки, маргаритки, астры, ноготки, вербена, мальвы, анютины глазки и петунии, росшие в роскошном изобилии. Даже самые грубые рудокопы останавливались полюбоваться на них, прогуливаясь по тротуару. Это была радость и гордость Берны. В летние вечера, когда на могучем Юконе пылал и томился в буйном великолепии грандиозный закат, я присаживался на крыльцо и следил, как она работала среди цветов. Звездчатые листья винограда завешивали крыльцо, повсюду висели качающиеся корзинки из серебристой березы, наполненные нежной зеленью смилакса или окутанные аметистовым туманом лобелии. Я как сейчас вижу маленькую гостиную с ее роялем, множеством подушек, полками книг, с ее индийским уголком, изящными обоями, картинами и цветами, цветами повсюду и всегда. Воздух был насыщен их благоуханием, они украшали самые неуютные места, превращая наш дом в уголок сказки. Я помню один вечер. Она подошла ко мне в то время, как я читал. Никогда не видел я ее такой счастливой. Она сияла от радости, как ребенок. Она присела на ручку моего кресла и посмотрела на меня. Потом обвила меня руками.

— О, я как счастлива, — сказала она со вздохом.

— Правда, любимая? — спросил я, лаская мягкий шелк ее волос.

— Я хотела бы только, чтобы мы могли жить так вечно. — И она любовно прижалась ко мне.

Может быть, именно глубина чувства и вызывала во мне иногда страх, и нередко, в экстазе момента, я задерживал дыхание и задумывался над тем, как долго это может длиться. А когда тополя стали золотистыми и над долиной снова повис судорожный вздох отчаяния, мои страхи возросли. Небо все сплошь сверкало зимними звездами. Их блестки мерцали ясно и холодно. И я знал, что где-то под этими звездами спит Локасто. Но был ли то сон живого или мертвого? Вернется ли он?

ГЛАВА IX

Два человека пробирались по скованной зимой равнине. В подавляющей обширности ее очертаний они казались маленькими черными муравьями. Один из них, руководитель, отличался крепким сложением и могучей силой, в то время как другой был мал ростом и сухопар, из той породы, которая цепляется за жизнь, как вошь, в то время, когда лучшие люди погибают.

По обеим сторонам замерзшего озера, по которому они шли, тянулись холмы, поросшие суровыми соснами, поднимавшимися с погребальным видом к прорезанным скалами снегам. Над ними застыло бурное фантастическое море гор, вздымавших множество грозных утесов-клешней к пустым небесам. Небо было воскового серого цвета, холодное, как труп. Снег расстилался девственным покровом, на котором не было заметно следа зверя или птицы. Отмеченная смертью страна простиралась в безотрадном одиночестве и безмолвном величии.

Маленький человек прокладывал дорогу, и с каждым шагом погружался в снег почти по колено, однако, всякий раз снова с трудом вытаскивал ногу и нырял вперед. Ремни лыж, зазубренные льдом, жестоко впивались в него. Мускулы ног ныли, не переставая, как бы зажатые в клещи. Он устало подвигался вперед, так что казалось, будто он спотыкается на каждом шагу и с трудом удерживает равновесие.

— Шевелись что ли, проклятый карлик, двигайся! — рычал большой человек из-за морозной бахромы своей дохи. Маленький человек вздрогнул, как бы оживленный электрическим током. Его дыхание дымилось и почти свистело, вырываясь на ледяной воздух. При каждом мучительном вздохе его грудь вздымалась. Он хлопал себя по груди руками в варежках, чтобы уберечь их от замерзания. Под капюшоном его дохи образовались большие сосульки, свисая до волос бороды, как у моржа, а глаза, густо запорошенные инеем, выглядывали с пугливым страхом загнанного животного.

— Будь ты проклят, будь ты проклят, — охал он, однако снова вытащил свои свинцовые лыжи и поплелся дальше.

Большой человек свирепо стегал собак и жестоко смеялся, когда они повизгивали под его ударами. Они надрывались в своей упряжи, стремясь вперед, их брюхо почти волочилось по земле, мускулы были натянуты, как китовый ус. Это были крепкие поджарые животные, ребра их напоминали бочарные дуги, а берцовые кости были остры, как вехи. Их пушистые шкуры побелели от мороза, хитрые маленькие глазки были прикрыты льдом, а ноги так сильно стерты, что оставляли кровавые следы при каждом шаге.