Анатолий Коган - Войку, сын Тудора Страница 7

Входя на базар, словно на кухню, человек не сразу разбирается в сложной путанице шумов и криков, но нос его уже невольно принюхивается к изобилию разнообразнейших и соблазнительнейших запахов. В ретивом сердце Белгорода царили аромат свежего воска, едкий дух баранины и козьих стад, чесночное дыхание харчевен и лотков со снедью. Товары выставлены в деревянных лавках, на длинных, вкопанных в землю столах, на толстых досках, поставленных на камни, или просто на землю. Тут были кожи, меха, мед, вино, мясо, зерно и масло, посуда и украшения, орудия земледельца и ремесленника, одежда для воина и торговца, оружие и доспехи. Больше всего народу толпилось в ряду, где торговали снедью; белгородцы любили поесть, а неугомонные гости города — и подавно. На переносных печурках и мангалах здесь жарились, варились и обжигались в масле яства всех народов, чьи сыны могли почувствовать на этой площади голод и раскошелиться на обед. Тут можно было отведать русских блинов, а после пряных болгарских и армянских блюд — попробовать прохладного анатолийского шербета и выпить под полотняным навесом кофе или чашку густого душистого чая с куском тающей во рту баклавы. В роскошное пиршество, которым можно было себя побаловать, могли войти (были бы деньги!) венгерский гуляш, татарская чорба, молдавская рыбная зама, а то и ломоть горячей мамалыги из круто сваренной просяной муки.

Совсем рядом, чтобы приезжий человек мог вовремя промочить пересохшую от острых приправ глотку, выстроились в несколько рядов пузатые бочки, большей частью — прямо на возах, на которых их привезли. Здесь был хмельной мед, брага, крепкое пиво, холерка, а главное — вино, море вина, белого, розового и красного, молдавского, болгарского, греческого. Отдельно, в больших запечатанных кувшинах, продавали драгоценные, прославленные вина с Хиоса, Эфеса, Санторина, Крита и других солнечных островов Эгейского, Тирренского, Адриатического и Средиземного морей. Правду сказать, они не были лучше некоторых местных вин, а «государеву» котнарскому — даже уступали. Но слава есть слава — громкие названия и красные печати на горлышках стройных сосудов делали свое дело, и иноземные напитки бойко раскупали домоправители здешних богачей и купцов да хозяева лучших харчевен. Там же, где товар был дешевле, среди навоза и луж пролитого красного пойла шумели портовые пропойцы — бродяги и нищие, беглые солдаты и спившиеся матросы, разбойники и воры из белгородских трущоб. Между бочками, поигрывая замысловатым наборов заморских бранных слов, расхаживали опухшие от пьянства, грубо размалеванные проститутки из гавани, которым не было доступа в верхний город, где промышляли их более счастливые коллеги — богобоязненные и благопристойные куртизанки Монте-Кастро. Обвешанные монистами цыганки, загнав подгулявшего гостя в уголок между возами, взахлеб описывали прелести ждущей его сказочной судьбы и близкого богатства. И подчас угадывали: ведь это был Белгород, прибежище удивительных неожиданностей и капризного, переменчивого рока.

Купцы белгородского рынка являли собой самую пеструю смесь, еще более красочную, чем их товары. Здесь были поляки, немцы, мадьяры, османы, персы, литовцы, евреи, армяне, итальянцы, арабы. Греков в те годы стало несколько меньше: сказывался удар, нанесенный их колониям по всему миру взятием Константинополя, крушением двухтысячелетней метрополии предприимчивых эллинов и их потомков. Много было гостей из Брашова, привозивших оружие, выделанные кожи, ткани, оловянную и серебряную посуду, серпы и косы, плужное железо и колокола. Не меньше встречалось генуэзцев и львовян.

Литовцы и русы продавали янтарные подвески и ожерелья, затейливые московские кольчуги, боевые луки и секиры, связки соболей. Армяне, немцы и трансильванские сасы торговали европейскими товарами, больше — тканями, итальянцы и греки — азиатскими. Сверкали на солнце тяжелые рыцарские мечи из Бургундии, кривые ятаганы из Анатолии, украшенные золотом и серебряной насечкой шлемы из Испании, булатные сабли из Дамаска. Шумное восхищение покупателей вызывали тончайшие, почти невесомые фарфоровые чашки и дорогие шелка из чудовищно далекой страны Китай, до которой юноша, по слухам, мог добраться только стариком.

Ведя своих молодых друзей вперед, мессер Антонио, перед которым с поклонами расступались торговцы и их клиентура, двинулся вдоль суконного ряда. На досках, покрытых чистыми льняными полотнами, с нарочитой небрежностью были разбросаны целые богатства — сукна, в которые одевался тогдашний мир. Фламандские — из Ипра, Бове, Лувена, немецкие — из Кельна и Бреславля, силезские, литовские. Алый скарлат, благородно-серый стамет, коричневый берхкаммер, грубоватый, но добротный черный шай. Тонкие сукна — для камзолов и начинавших входить в моду кафтанов, толстые — для плащей, мантий и шуб. Тут была шерсть всех овец Европы и труд всех ее суконщиков, чесальщиков и валяльщиков. И кровь, конечно, обязательная добавка к любому товару времени, — кровь замученных чахоткой подмастерьев, зарезанных на дорогах купцов, убитых во имя добрых торговых интересов наемных солдат и сторожей, кровь казненных разбойников моря и суши. Всю ее впитали без следа и остатка сукна, без которых людям того времени, особенно в странах умеренного и холодного климата, не оставалось бы ничего другого, как вернуться к звериным шкурам далеких пращуров.

А напротив раскинулось великолепие иного рода — шелка и бархат, золотой серасир и брокарт.

Зодчий подвел Володимера и Войку к сказочному полю, на котором растилалась драгоценнейшая роскошь трех континентов. Тончайший, прошитый сверкающими нитями муслин соперничал в блеске с вышитой камкой, рытый бархат — с блистательной парчой. Краски тут были такие, будто все жар-птицы, все сказочные плоды и цветы мира отдали самые пленительные свои оттенки этим дивным полотнам. На зеленом, алом, вишневом и пурпурном, на угольно-черном, розовом, белом, голубом, палевом, оранжевом, лиловом, синем поле расцветали золотые и серебряные цветы, бежали волны орнамента, раскрывали крылья золотые и серебряные птицы, скалили пасти и грозно замахивались лапами фантастические звери, единороги и сфинксы, пантеры и львы. И можно было понять, почему даже не очень богатые люди носили одежды из этих тканей, передавая их по наследству из поколения в поколение, как фамильные драгоценности. Эти ткани, по местному молдавскому выражению, «луау вэзул» — ослепляли, и влюбившийся в кусок кровавого бархата или шитой темно-фиолетовой камки человек готов был расстаться с немалой частью своего добра, чтобы унести домой отрез затканного золотом, сверкающего счастья.