Александр Дюма - Волонтер девяносто второго года Страница 7

— У меня еще есть ружье, господин Жан Батист, — похвастался я, — это подарок его светлости герцога Энгиенского.

И я показал свое ружье с той же гордостью, с какой дядя демонстрировал мой шкаф. Друэ внимательно рассмотрел ружье и раза три щелкнул затвором.

— Прекрасное оружие, — сказал Друэ, а он был знаток, — и с гербом его величества (на спусковой скобе, действительно, были выгравированы три королевские лилии мануфактуры Версаля). — Но рубанок тоже прекрасный инструмент и достойное оружие, мой мальчик, и если ты мне веришь, то ни секунду не будешь колебаться в выборе между рубанком, завещанным тебе отцом, и ружьем, подаренным герцогом. Рубанок — это средство к существованию, вложенное философом из Женевы в руки его воспитанника, и с того дня, как вышел в свет «Эмиль», рубанок уже облагорожен.

— А что такое «Эмиль», господин Жан Батист? — спросил я.

— Книга одного из трех евангелистов, проповедующих новую религию. Они носят имена Руссо, Вольтер, Монтескьё и учат нас, что все люди — граждане, а все граждане — братья. Береги твое ружье, Рене, для защиты родины, но не забрасывай рубанок, он поможет тебе отстаивать собственное достоинство; став столяром, ты будешь независим и не будешь прислуживать никому, даже герцогу. С первым же форейтором я пришлю тебе «Эмиля».

Потом, повернувшись к дяде, он сказал:

— До свидания, папаша Дешарм. Скоро заедем проверить, по-прежнему ли у ваших кроликов белая шерсть под хвостом и пенится ли шампанское так, как в былые дни, если пить его во здравие нации.

И, пожав руку своему старому другу, Жан Батист сел на лошадь; поскольку я подошел к ней, чтобы поддержать стремя (я видел, как мой дядя помогал так знатным сеньорам), он ласково отстранил меня и уже с седла, положив мне на голову руку, провозгласил:

— Рене Бессон, во имя будущей свободы, которая неизбежно восторжествует во Франции, нарекаю тебя гражданином.

И, пустив лошадь галопом, он скрылся за выступом леса.

На следующий день, как накануне и обещал г-н Жан Батист Друэ, форейтор передал мне книгу, на первой странице которой было написано: «Гражданину Рене Бессону, столяру».

Этой книгой был «Эмиль».

III

«ЭМИЛЬ»

Понятно, что я, несколько минут повертев в руках книгу, переданную мне форейтором, и прочитав название «Эмиль, или О воспитании», сразу же отыскал главу, имевшую прямое отношение к моему положению.

Случаю было угодно, чтобы я раскрыл том на странице 145 книги III и наткнулся на следующую фразу: «Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу».

Сначала я удивился, что мне так сильно повезло, но потом заметил: г-н Жан Батист загнул именно эту страницу, избавляя меня от труда искать нужное место, и поэтому книга как бы сама распахнулась передо мной.

Я продолжил чтение:

«Я решительно хочу, чтобы Эмиль обучался ремеслу. „Честному, по крайней мере, ремеслу?“ — скажете вы. Что значит это слово? Разве не всякое ремесло, полезное для общества, честно? Я не хочу, чтобы он был золотошвеем, или позолотчиком, или лакировщиком, как дворянин у Локка; я не хочу, чтобы он был музыкантом, комедиантом, сочинителем книг. За исключением этих и других профессий, им подобных, пусть он выбирает ту, какую хочет: я не намерен ни в чем стеснять его. Я предпочитаю, чтобы он был башмачником, а не поэтом, чтобы он мостил большие дороги, а не делал из фарфора цветы. Но, скажете вы, полицейские стражи, шпионы, палачи тоже полезные люди. От правительства зависит устроить, чтобы они не были полезными. Но оставим это… Я был не прав: недостаточно выбрать полезное ремесло — нужно еще, чтобы оно не требовало от людей, им занимающихся, гнусных и несовместимых с человечностью свойств души».

Сколь бы ясной ни была эта теория, поначалу я нашел ее несколько отвлеченной. Читал я очень мало, и одним из произведений, прочитанных мною и наиболее увлекших меня, был «Робинзон Крузо». Часто я мечтал оказаться заброшенным, подобно герою Даниеля Дефо, на необитаемый остров и, как Робинзон, быть вынужденным строить себе жилище, находить все необходимое для материальной жизни человека; меня не слишком пугала такая ситуация: я был уверен, что в любом случае выпутаюсь из нее не хуже Робинзона; то, о чем я сейчас читал у Жан Жака, касалось не столько практических сторон жизни, сколько ее нравственной стороны; речь шла теперь уже не о повседневном существовании, но о философии.

Робинзон устраивается так, что ему удается жить на острове в одиночку. В отличие от него, Жан Жак воспитывает Эмиля для жизни в обществе. Робинзон настороженно относится к дикарю — Жан Жак учит Эмиля настороженно относиться к цивилизованному человеку.

Два-три раза я перечитал тот абзац и в конце концов понял. Пусть читатель не удивляется этой медлительности моего восприятия. Мой ум, до четырнадцати лет (столько тогда мне исполнилось) поглощенный заурядными заботами, занятиями охотой и физическим трудом, ничто не развивало, и он был словно погружен в сумерки, а в них отлично видят летучие мыши и совы, которых ослепляет дневной свет. Руссо был для меня если не дневным светом, то зарей, и света ее лучей хватало, чтобы меня ослепить; но я прекрасно чувствовал, что мне стоит только захотеть, и эта природная тьма рассеется; я жаждал этого и читал дальше:

«Дайте мужчине ремесло, приличное его полу, а юноше — ремесло, приличное его возрасту; всякая профессия, сопряженная с сидячей жизнью в комнате, изнеживающая и расслабляющая тело, ему не нравится и не годится. Никогда мальчик сам не пожелает быть портным — нужно искусство, чтобы засадить за это женское ремесло пол, не созданный для него».

Здесь я прервал чтение, чтобы задать себе вопрос, хочется ли мне стать портным; но, покачав головой, рассмеялся и, хотя был один, сказал вслух:

— О нет! Честно признаться, нет!

Значит, Жан Жак прав, если я с ним согласен.

Я снова открыл книгу, или, вернее, стал пристально ее рассматривать; она представлялась мне сокровищем, с каким я не смогу легко расстаться теперь, когда мой ум установил, так сказать, дружескую связь с умом автора.

Итак, я читал:

«Иглой и шпагой не сумеют владеть одни и те же руки. Будь я государем, я дозволил бы швейное и портняжное ремесло только женщинам и хромым, принужденным заниматься тем же, чем и женщины. Если предположить, что евнухи необходимы, то я нахожу, что восточные народы очень глупо поступают, создавая их нарочно. Почему они не довольствуются теми, кого создала природа, — тою толпою вялых мужчин, кому природа изуродовала сердце?»