Антон Дубинин - Катарское сокровище Страница 7

— Господи, поспеши на помощь мне, — отозвался чистый молодой голос Аймера.

После вечерни, ориентируясь в почти полной темноте по масляно горящим огням замка, оба монаха по дороге наткнулись на человека, который громко вскрикнул. Выставив руки перед собой, он слепо таращился в темноту из-под низко надвинутого капюшона. Луна над крышей церкви делала из его глаз сплошные бельма.

— Кто? Кто такие?..

— Братья Гальярд и Аймер, Проповедники, — по возможности спокойно отвечал старший монах, тоже на самом деле напуганный криком в ночи. Сердце его невольно заколотилось и еще не успело успокоиться, не успело и избавиться от запоздалой сладости: неужели это пришло наконец и ко мне… Крест Убийцы из Фанжо, и Петр Веронский, своей кровью пишущий Credo на лесной дороге, и отец Гильем Арнаут… Однако время мученичества не пришло: сумеречный гуляка оказался давно искомым человеком, здешним кюре по имени Джулиан. Что-то с отцом Джулианом было не так, но что именно — брат Гальярд понял, только когда они вступили наконец в освещенную замковую кухню. Рыцарь Арнаут уже подготовился, зажег, не поскупившись, целых три свечи, замотал горшок какой-то тряпкой, чтобы похлебка не остыла. При виде отца Джулиана он слегка поморщился, однако же живо наполнил вином еще одну чашку. Роскошный ужин состоял из бобов на курином бульоне и самой вареной курицы, старой и худой, но заботливо разделенной на мелкие куски, так что ее казалось больше. На стол пошло также нечто копченое, хотя и небольшое, и прегорестного вида белый хлеб, который выглядел так, будто на нем кто-то сидел. Признаться, в тулузском монастыре такой ужин был бы допустим только в праздничные дни — но в гостях должно кушать, что подадут, и Аймер смотрел на курицу неожиданно блестящими глазами: молодое тело, большое и крепкое, радовалось вопреки его воле, пока наставник в качестве старшего читал Benedicite. Наконец сели за стол. Брат Гальярд, не глядя, макал хлеб в похлебку и смотрел на отца Джулиана. Высокий и тощий, под стать рыцарю Арнауту, Мон-Марсельский кюре лицом напоминал исхудавшего и обвисшего римлянина. Его идеальный кесарский нос неожиданно кончался нашлепкой подозрительного лиловатого цвета. Вызывало жалостливые подозрения то, с какой скоростью отец Джулиан наливал кислое замковое вино и высасывал его длинными глотками, как сильно жаждущий.

— Отче, простите, ради Бога, — вмешался наконец рыцарь Арнаут и отобрал у священника очередную полную чашку. — Извиняйте, но хватит вам уже, как я погляжу.

Тот горделиво выпрямился.

— Как вы смеете, эн Арнаут, указывать клирику, вашему гостю…

— Да ведь я его знаю, отцы милостивые, — обратился хозяин с оправданием — почему-то совершенно не к обиженному гостю-клирику, но к Гальярду и Франсуа. — Ему ни глотка лучше не давать, слабость у него к вину. Сейчас наш кюре вмиг наберется, и разговаривать вам не с кем станет…

— Может, мой грех и в винопитии, но никак уж не в скудоумии, — разозлился отец Джулиан. Голос его от гнева стал неожиданно красивым — наверное, раньше хорошо пел! — а на лице проступили красные пятна. Брат Гальярд смотрел внимательно, еще внимательнее слушал. — Вы, эн Арнаут, на меня наговариваете моим братьям во священстве, потому как вы попросту хам и лишены всяческого почтения… И премногих пороков к тому же исполнены.

Эн Арнаут тем временем поспешно опустошил бутыль в чашки остальных гостей. Похоже, слова его были справедливы. Всего-то собирался брат Гальярд передать кюре, что завтра он собирается собственноручно служить мессу, что началась «неделя милосердия», что надобны приходские книги и всяческое содействие… Однако отец Джулиан, глубоко оскорбленный, сообщил, что эта деревня полна еретиков, что легче немедленно всех, поголовно всех, кроме пары человек, засадить в замковое подземелье, что здешние вилланы делятся на трусов и еретиков, и он сам, хотя и священник, ничем их не лучше, а также не лучше их дорогой хозяин-рыцарь. Рыцарь Арнаут неприязненно улыбался, всем видом выказывая к разошедшемуся кюре сплошное презрение, однако ему было явно неуютно. Отец же Джулиан, хотя речь его сделалась вовсе невнятной, хотел сейчас же, немедленно дать показания против всех, подтвердив их «наивернейшей присягой», потому что не мог более молчать и устал, наконец, быть вопиющим в пустыне… Брату Гальярду пришлось пресечь поток нежданных обвинений словами, что свидетельствовать в церковном суде нужно в здравом уме и трезвой памяти, и завтра возможность высказаться будет у всех, а уж у него-то, священника — в первую голову. Отец Джулиан встал (так резко, что Аймер невольно приподнялся с места по вагантской привычке быть всегда готовым к драке). Однако несчастный кюре не собирался ни с кем драться: он лишь с грохотом бросил на стол ключи от церкви, открыто расплакался и со словами, что недостоин быть священником, удалился в ночь. Впрочем, походкой довольно уверенной. Так неприятно окончился первый ужин в Мон-Марселе.

— Доберется, — заверил гостей весьма смущенный эн Арнаут. — Не впервой ему, пастырю нашему, прости Господи, горькому пьянице. Это все моя вина, отцы милостивые: нужно было сразу предупредить вас, что его за стол сажать нельзя… Или разве что за ужином одну воду подавать… А ведь хороший раньше был священник, старательный, да вот на вине сломался. Совсем сломался. Сам не знает, что спьяну плетет, а в воскресенье после службы первый подходит извиняться. Ну, и на вино деньги занимать, в долг ему торговка давно уже не дает…

Грустное явление отца Джулиана было, пожалуй, самым угнетающим из виденного за нынешний день. Брат Гальярд дожевал оставшийся крохотный кусок курятины, не замечая, что именно ест (хотя чрево его, получавшее в пищу кусок мяса только изредка и в дороге, вне монастыря, обычно принимало даже птицу с великим восторгом).

— Отвратительное зрелище: нерадивый священник, — сетовал брат Франсуа, вызывая у угнетенного Аймера огромное желание швырнуть в него обглоданной костью. Хотя тот вроде бы говорил умные и правильные вещи: что именно такие пастыри хуже волков губят стадо, потому как тешат свою плоть вместо того, чтобы присматривать за паствой, и что непременно следует сообщить памьерскому епископу, нельзя же оставлять дела как они есть… «весьма по-сабартесски». «Сколько этому кюре лет? Не более сорока? Он выглядит на шестьдесят, ей-же ей. Если не поддастся братскому увещанию, останется только удалить больной член, чтобы из-за него не погибло все тело…»

Брат Гальярд громко поблагодарил хозяина, пожелал ночи спокойной (и кончины достойной) братьям в монашестве, встал, громко двинув стулом. Что-то не так. Что-то большее не так, нежели простая печаль о заблудшем кюре. Так бывало, когда Гальярд не мог вспомнить нечто важное, например, внезапно исчезнувшую из памяти строку знакомого псалма: появлялось ощущение внутреннего зуда. Молитва Завершения Дня, Комплеторий мог помочь, — а мог и не помочь: словно болит зуб, а какой именно — не поймешь, пока к каждому не притронешься. Он что-то особенное видел? Слышал? Или сам что-то сделал не так?