Джим Фергюс - Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд Страница 7

Не подумай, я вовсе не советую тебе идти на фабрику! Господи, никогда не забуду этой вони – по сей день, когда я подношу руки к лицу, мне чудится запах птичьей крови, перьев и кишок… никогда, никогда я не смогу есть птичьего мяса! Но, должна сказать, я снова смогла смотреть на птиц, увидев стаи диких тетеревов, вспархивающих из-под колес, точно искорки! Как красивы их крылья на фоне заходящего солнца; как их красота помогла мне пережить утомительный путь! Я обернулась к Марте, моей подруге, и хотела показать ей все это, но она уже крепко уснула, притулившись головой к окну.

И тут произошла презабавная встреча: когда я смотрела на разлетавшихся из-под колес поезда тетеревов, высокая, угловатая и очень бледная женщина с коротко остриженными волосами под английским твидовым кепи быстро прошла по проходу в наш вагон, наклоняясь, чтобы посмотреть в каждое окно на птиц, а потом присела на соседнее сиденье. На ней – мужской костюм с широкими брюками из плотной шотландки, из-за чего, в сочетании со стрижкой и кепи, ее легко было принять за представителя противоположного пола. Наряд ее включал жилетку, чулки и тяжелые башмаки, а в руках она держала альбом для зарисовок.

– Прошу прощения, можно? – извинялась она перед каждым, кто сидел на сиденье, над которым она наклонялась, чтобы лучше увидеть то, что за окном. У нее был сильный британский акцент. «Прошу вас, извините!» – брови ее взлетали с выражением восторженного удивления. «Невероятно! Великолепно! Грандиозно!»

Когда англичанка добралась до незанятого места рядом со мной, тетерева стали на крыло и исчезли за горизонтом; и она плюхнулась на сиденье, сплошь худые длинные конечности. «Это тетерев, – сказала она. – Крупная птица. По-латыни Tympanucus cupido из семейства куропаток, в просторечии – луговой тетерев. И конечно – в Новой Англии я много изучала тетерок, их восточных товарок. Название происходит от латинского tympananon – тимпан и echein – носить барабан, что отсылает к кожистым отросткам по бокам пищевода, которые раздуваются у самцов в брачный период, и звукам, которые издают возбужденные самцы. Вторая часть имени – сын Венеры, мальчик-лучник с завязанными глазами – не относится к эротической составляющей, но отсылает к длинным вертикальным перьям, которые у самцов в брачный период образуют круглые крылышки, схожие с крыльями купидона».

Тут женщина обернулась, и, точно бы увидела меня впервые, посмотрела на меня с выражением восторженного удивления на молочно-бледном лице – поднятые брови и счастливая улыбка, словно бы мир был не просто прекрасен, а идеален. Она мне сразу понравилась. «О, простите мою болтовню. Хелен Элизабет Флайт к вашим услугам, – сказала она, с ошарашивающей прямотой протягивая руку. – Может быть, вы знакомы с моими работами? Моя книга «Птицы Великобритании» вот-вот выйдет в третий раз – текст напишет дорогой мой компаньон и соавтор, госпожа Энн Холл из Сандерленда. Жаль, госпожа Холл оказалась слишком нездорова, чтобы сопровождать меня в Америку, куда я решилась отправиться зарисовать и собрать коллекцию птиц для нашего следующего сочинения, «Птицы Америки» – не путать с одноименными трудами господина Одюбона. Я всегда считала его интересным художником, но слишком уж … прихотливым. Смотрю на его работы и думаю: что-то он их… приукрашает, что ли. Совсем, совсем не заботясь о биологической достоверности! А вы как думаете?»

Я поняла, что вопрос вовсе не был риторическим, и уже размышляла, как бы ответить, когда мисс Флайт прервала меня:

– Позвольте узнать ваше имя? – по-прежнему вскинув брови в выражении изумления, точно узнать мое имя представлялось ей не просто срочным, но необычайно интересным делом.

– Мэй Додд, – ответила я.

– А, Мэй Додд! Весьма, – ответила она. – Вы очень хорошенькая девушка, скажу я вам. – У вас светлая кожа, и я взяла на себя смелость предположить британские корни.

– Шотландские, если быть точной, – поправила я, – но вообще-то я чистая американка. Родилась и выросла в Чикаго, – не без сожаления добавила я.

– Неужели такая славная девушка и в самом деле согласилась жить с дикарями? – спросила мисс Флайт.

– Пришлось, – ответила я. – Ведь и вы сами…

– Боюсь, у меня не оставалось выхода – я осталась совершенно без средств, – пояснила мисс Флайт с выражением плохо скрываемого отвращения к вопросу. – Патроны отказались ссудить больше денег на мое пребывание в Америке, так что авантюра представилась мне отличным способом изучить жизнь пернатых в естественной среде, не пускаясь в расходы. Ведь страшно захватывающая авантюра, согласитесь?

– Не то слово, – рассмеялась я. – Еще какая захватывающая.

– Хотя должна открыть вам маленькую тайну. – Она подалась ко мне, понизив голос, чтобы нас не услышали. – Сама я не могу иметь детей. Я совершенно бесплодна! В детстве переболела. – Брови ее взмыли вверх от восторга. – Так что мне пришлось соврать медсестре, чтобы меня записали!.. Простите меня, мисс Додд, – тон мисс Флайт снова сделался совершенно будничным. – Я тут на скорую руку делаю зарисовки живности, какую вижу в окно, вот и тетеревов, пока помню. Надеюсь, когда будет следующая станция, мне удастся выйти из вагона и подстрелить парочку из дробовика. Его мне сделали по спецзаказу господа Фезерстоун, Элдер и Стори из Ньюкасла-на-Тайне. Вы интересуетесь охотничьим оружием? Если да, я вам его покажу. Мои патроны заказали оружие мне в подарок – это было еще до того, как они столкнулись с финансовыми трудностями, из-за которых я застряла на этом огромном континенте без гроша в кармане. Моя гордость, если хотите. О, простите! Как хорошо, что я вас встретила. Здорово, что вы едете вместе со мной. Мы еще наговоримся, да ведь? У меня странное чувство, что мы отлично подружимся. У вас такие необыкновенные глаза, знаете, цвета оперения синего дрозда. Я буду на них смотреть, смешивая краски на палитре, чтобы добиться нужного тона, – вы ведь не возражаете, надеюсь? И мне страшно интересно, что же вы думаете о работах месье Одюбона!» С этими словами сумасбродная британка встала и ушла.

Раз уж мы об этом заговорили – и поскольку с Мартой невыносимо скучно, – расскажу тебе, сестрица, о прочих пассажирках нашего поезда, ведь это единственное, что отвлекает меня в долгой поездке от железного лязга вагона, прямой, пустынной, прекрасной дороги и пейзажа, который при всем желании не назовешь живописным. У меня совсем не было времени, чтобы лично познакомиться со всеми женщинами, но общая цель и участь породила атмосферу некой непринужденной откровенности – мы делились личным опытом, отбросив тягостный политес и минуя застенчивость. Эти женщины – почти совсем девочки на самом деле, – почти все выросли в Чикаго и его окрестностях, или в прочих уголках Среднего Запада, – и всем пришлось нахлебаться в этой жизни. Кто-то бежал от бедности или от несчастливой любви, кто-то – как и я – «пребывал в неподходящих условиях». Ха! Хотя из той же лечебницы, что и я, ехала всего одна девушка, в городе были и другие. С диагнозами куда более причудливыми, чем мой. Хотя лично я думаю, что в подобных заведениях это даже утешение – видеть и указывать, что кто-то безумнее тебя. Вот с нами ехала некая Ада Вейр. Она одевалась исключительно в черное, носила вдовью вуалетку, а под глазами у нее были темные скорбные круги. Ни разу я не видела, чтобы она улыбалась и вообще, чтобы лицо ее принимало хотя бы какое-то выражение. За что ее быстро окрестили «Черная Ада».

Ты, верно, помнишь Марту, – вы виделись в тот единственный раз, когда ты приходила навестить меня в лечебнице. Она очень славная, моложе меня на пару лет, хотя выглядит еще моложе – и совершенная серая мышка. Я вечно буду ей благодарна – ведь это она во многом помогла мне обрести свободу.

Как я уже упоминала, из нашей лечебницы в поезд попала только одна пациентка – прочие отклонили предложение мистера Бентона. Тогда меня поразило, что они смогли предпочесть ужасное заточение свободе только потому, что побрезговали ложиться с дикарями. Может, в дальнейшем я стану сожалеть об этих мыслях, но разве что-то может сравниться с черным адом психушки до конца твоих дней?

Зовут девочку Сара Джонстон. Она хорошенькая и очень робкая, наверное, только-только созрела. Бедняжка лишена дара речи – я вовсе не имею в виду, что причиной тому ее застенчивый характер. Она либо физически не может говорить, либо что-то мешает ей проронить хотя бы слово. В лечебнице мы с ней в силу обстоятельств почти не общались, но теперь у меня есть подозрение, что все изменится, потому что она как-то по-особенному привязана к нам с Мартой. Она сидит на сиденье лицом к нам и часто берет меня за руку и крепко держит ее, а на щеках – слезы. Мне ничего не известно ни о ее прошлом, ни о том, почему она попала в психушку. Семьи у нее нет, и, по словам Марты, она поселилась в заведении намного раньше, чем туда попала я – с самого раннего детства. Ничего не известно и о том, кто платил за ее проживание в лечебнице – это проклятое место, да будет вам известно, отнюдь не богадельня. Марта намекнула мне, что доктор Кайзер сам подписал бедняжку на участие в программе, чтобы, по-видимому, избавиться от нее – любой отец бы решил, что это отличный способ сократить расходы. Более того – разумеется, о таком невозможно разговаривать, когда несчастное дитя сидит рядом, не спуская с тебя глаз, но Марта предположила, что девочка является родственницей доброго доктора – может, как мы посчитали, его дочь от связи с какой-нибудь пациенткой? Хотя кем надо быть, чтобы отдать собственного ребенка на поругание дикарю… В чем бы ни была тайна девочки, лично мне очень не нравилось, что она тоже участвует в программе. Такая хрупкая и всего на свете боится, и настолько не подготовлена к тяжкой участи, которая неминуемо ожидает нас. В самом деле, как можно подготовиться к выходу в мир, если ты вырос за кирпичными стенами и зарешеченными окнами? Я убеждена, что она, как и Марта, совсем не имеет интимного опыта – разумеется, если к ней не являлся ночами отвратительный ублюдок-санитар Франц… чего бы мне очень не хотелось для ее же блага. В любом случае, я решила присматривать за девчушкой и защищать ее от опасностей большого мира, если это окажется в моих силах. Как ни странно, ее юность и беспомощность придают мне сил и смелости.