Жерар де Нерваль - Король шутов Страница 7

– Один из самых преданных вам? Да? Преданный до бесстыдства!

– Вы клевещете на него!

– Так вы очень дорожите ею, этой женщиной! Нет, все равно, я остаюсь при своем.

– Хорошо, будь по вашему… но послушайте же мою песню.

– Такая и песня видно, как ваша любовь!

– Она написана очень трудным метром. Рифмы у нее особенные, это аллегория, из которой видно, что она вдохновлена королевой!

– Ах, я знаю вас, пустой рифмоплет! Вы ничего не любите кроме шума, празднеств. Кроме того, что блестит и сияет, прекрасные цветы, песни, раззолоченные одежды, переменных любовниц. Вы жестокий и бесцельный честолюбец, вы занимаетесь политикой только затем, чтобы иметь средства удовлетворять вашей нелепой расточительности, вы любите искусства от безделья и из тщеславия, вы рыцарь только на турнирах, но вас страшит война с ее трудами и опасностями; вы полюбили меня мимоходом, как всякую другую, недурную собой женщину: и вот теперь вас уже удивляет и тревожит страсть, неосторожно пробужденная вами из-за каприза, страсть, которая опутывает вас, и вы заметили это только сегодня, как птица, которая в первый раз потянет цепочку и чувствует себя на привязи.

Королева была права: герцога тревожила ее пылкость, он хотел лишь позабавиться над ней.

– Чтобы говорить так долго, нужно, по крайней мере, сесть.

Подтолкнув к камину кресло, Орлеанский хлопнулся в него и принялся мешать уголья, как только что мешал король, брат его. В таком положении он слушал королеву с видом человека, решившегося выдержать целый час скуки.

Изабелла не заметила или притворилась, что не замечает этого скучающего вида. Она продолжала свою отповедь, как женщина, решившаяся настоять на своем и добиться повинной от этого герцога который изменял ей для соперниц, недостойных королевы.

– Людовик, – говорила она, – неужели вы никогда не будете благоразумнее? Если бы я думала, что все это лишь увлечения молодости, я бы переносила терпеливо, любя вас, я также думаю и о будущем. Я ведь не то, что обольщенная девочка, которая плачет и честь которой прикрывают браком. Чтобы заставить меня изменить обязанностям супруги и королевы, нужны были могучие чары, и горе вам, если связь, соединяющая нас, была с вашей стороны лишь прихотью мимолетной фантазии! А я? Я вложила в это всю душу свою, всю мою жизнь в этом мире, а в будущем – может быть вечное проклятие…

При этих последних словах, герцог поднял голову, но почти тотчас же опустил ее, под проницательным взглядом, в котором доканчивалась мысль, трудно выражаемая словами.

Изабелла продолжала, задыхаясь:

– Куда только не завлекло меня желание создать вам славу и могущество! Чего я ни делала, чтобы предоставить вам в королевстве власть, которой вы пользуетесь за устранением дядей короля и этого Иоанна Неверского, который завидует вам и ненавидит вас! Сказать ли вам все? В ослеплении моей страсти совершенно бескорыстной, имеющей целью только вашу будущность, разве не мечтала я иногда, что между вами и престолом стоить лишь слабый и болезненный король, для которого смерть была бы, может быть, благодеянием, лишь бы только она была спокойная и медленная.

Орлеанский вскочил с места, выпрямился во весь рост и, отступая в ужасе, вскрикнул:

– Что вы говорите, королева!

– Да, я настолько люблю тебя, – холодно проговорила Изабелла.

– Что же это за любовь? Она страшит меня. Или мы вернулись к временам королей первой династии? Или вы хотите присоединить имя Изабеллы Баварской к именам Брунгильды и Фредегонды?

– А! Ты думаешь, что можно безнаказанно играть счастьем женщины такой, как я! Совратить ее со стези добродетели и потом бросить, как выдохшийся цветок? Нет, нет! Раз свернув, благодаря тебе, с пути добра, я почувствовала как в душе моей проснулись новые свойства. Честолюбие охватило меня, когда я увидела, что власть уходит из рук моего супруга и возвращается к его дядям, и это честолюбие послужит только в пользу тебе, если ты захочешь, или же ты будешь только орудием его. Выбирай же! Но знай, что отступление невозможно.

– Королева, вы приводите меня в ужас и глубоко огорчаете. Какое бремя вы хотите возложить на мою леность, мою беззаботность? Если я возвышал голос в Совете, если я даже принимал участие в политике, то единственно из желания поддержать привилегии дворянства, на которое так часто стали нападать в последнее время, да еще чтобы недопустить войны, которую ненавижу всем сердцем. Но домогаться власти! Примерять на голову себе корону? Э, ваше величество, она и не удержится на мне, она упадет мне на шею, как ошейник невольника.

Королева закрыла себе лицо обеими руками и прошептала:

– Корона или ошейник – ты их попробуешь.

В эту минуту любимый паж герцога, постучавшись в дверь, вошел в залу и прямо подошел к герцогу.

– Паж, что тебе надо?

Паж проворно сунул в руку принца письмо, прошептав:

– Ваше высочество, от герцогини Неверской. Потом громко, как будто только в этом и состояло его поручение, проговорил:

– Мессир Обер ле Фламан с супругою желают вам представиться.

– Пусть подождут! Я теперь занят с королевой.

– Пусть войдут, – сказала Изабелла.

– Пожалуй, пусть войдут! – проговорил беспечно Людовик.

Когда паж вышел, Изабелла Баварская поспешила прибавить повелительным тоном.

– Пусть войдут и пусть сейчас же уезжают в свое поместье, – слышите ли?

И, не дожидаясь ответа герцога, она быстро вышла.

IV

МАРИЕТА Д'АНГИЕН.

«О, отпусти меня! Еще свободна я!Потом мне не уйти, потом, обет забывшиИ умирая, все ж скажу: люблю, люблю, твоя…Но счастлив будешь ли, всю жизнь мою разбивши?»

Читая послание, принесенное пажом, Людовик Орлеанский, со свойственным ему легкомыслием, уже не думал об обиде, нанесенной ему дочерью Стефана II, графа-палатина Рейнского, и Тадеи Висконти. Он чувствовал потребность забыть на время о той силе, которая, как со ступеньки на ступеньку, толкала Изабеллу сначала к прелюбодеянию, теперь к цареубийству… от которого ее спасло впоследствии сумасшествие короля.

Действительно, со времени болезни короля, правление перешло в руки его жены.

Людовик Орлеанский, которому предназначено было сделаться отцом весьма известного поэта Карла Орлеанского, и сам временами отдавался поэзии, но прежде всего это был человек страстно любивший удовольствия и no-временам впадавший в благочестие.

Влюбчивый по темпераменту, чуждый сословных предрассудков, он увлекался и брюнеткой, и блондинкой, дворянкой и мещанкой, городской девушкой или сельской вассалкой; все они имели одинаковое право на его мимолетную любовь.