Иван Дроздов - Голгофа Страница 7

— Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.

Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:

— Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!

Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. «Уж не женился ли он тут на другой»? — подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее «Лидия Петровна». Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома — в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.

Нина и Лидия Петровна идут впереди, оживленно беседуют, а Грачев со Свирелиным — сзади. У вокзала сели на такси и минут через двадцать были дома.

Квартира у Грачевых просторная, комнаты большие, потолки высокие. И мебель тут была старинная, еще с прошлого века. Квартира досталась родителям Лидии Петровны от дедушки по линии отца. Как и отец, ее дедушка был крупным ученым–биологом, имел звание академика. В их квартире бывали Тимирязев, Павлов, Менделеев. Их портреты висели на стенах в гостиной. В широком просторном холле висели два небольших портрета, написанные маслом, мужчина и женщина. Мужчина пожилой, с редеющими волосами, а женщина молодая и очень интересная.

— Это — мои учителя: Геннадий Андреевич Шичко и его супруга Люция Павловна.

Хозяйка повернулась к Свирелину:

— Им, этим людям, миллионы бедолаг–алкоголиков обязаны вторым рождением. Ну да, насколько я поняла Петрушу, вы тоже хотите приобщиться к трезвой жизни.

Свирелин съежился от суровой простоты этих слов, но ничего не сказал. Не хотелось бы ему состоять в гильдии бедолаг–алкоголиков; он подумал: «Я и сам могу отрезвиться, без всяких учителей. Вот скажу им об этом».

Гостей разместили в отдельных комнатах. Потом хозяйка пригласила всех завтракать.

Сидели за круглым большим столом на кухне, служившей одновременно и столовой. Ложки, вилки, тарелки и даже салфетки — все тут было отмечено печатью стародавних времен, памятью о людях другого мира, но близких по крови и духу. Свирелину чудилось, что он слышит спокойную величавую речь людей отлетевшей эпохи, их смех и дыхание, звон хрусталя и фарфора. Есть что–то волшебное, завораживающее в предметах, переходящих к нам от далеких предков; незримо струится от них живительное тепло и, мы, прикасаясь к ним, как бы вбираем энергию прежней могучей жизни.

Обращаясь к Свирелину, без дальних предисловий заговорила Нина:

— Тут, как мне рассказал Петр Трофимович, такая картина: волшебников в Питере много, человек двадцать пять, и среди них есть волшебница, то бишь дама.

— Не нужна дама, — пробурчал Николай Васильевич. — Пойду хоть к черту, но не к даме.

Свирелин склонился над тарелкой и не видел улыбок на лицах друзей. Его шея, щеки заметно побурели, разговор не нравился, и он не хотел бы его продолжения. Не больной же он, наконец, чтобы устраивать его к каким–то шаманам. Эти «учителя» хозяйки, изображенные на красочных портретах, казались ему нелепыми рядом с портретами гигантов русской науки. Он не поднимал взора на друга своего Грачева и не понимал его беззаботной веселости. «Серьезный человек, а позволяет жене заниматься черт знает чем». И как только он об этом подумал, явилась и догадка: уж не она ли эта самая волшебница?.. Конечно же она! Иначе зачем бы она сказала: «Мои учителя»?

Свирелин знал, что Грачев пишет какие–то книги о методах отрезвления, он сюда в Питер и ездил затем, чтобы изучать эти методы, писал об ученом Шичко. Он здесь и с Лидой познакомился. Слышал обо всем этом, но как–то краем уха, и книг его не читал, и не вникал в эту проблему. Серьезно полагал, что лечить алкоголиков — пустая затея. Человек пьет потому, что в нем такая потребность заложена от природы, в жизни случаются обстоятельства, — вот как у него теперь, — когда вино или водка служат ему облегчением от невзгод и страданий. Он сейчас, в эту минуту, решил, что зря поддался уговорам Нины и приехал сюда за исцелением. Вот сейчас он об этом и скажет, но только так, чтобы не обидеть Нину. А она точно слышала его внутренний монолог, наклонилась к нему:

— Так значит, к мужику поедем? Решайте. Как скажете, так и будет.

— Я уже решил, — бубнил Свирелин, точно в бочку. — Побудем здесь денек–другой и домой подадимся.

— Ну, нет! Это уж фигушки! Раз приехали, то курс пройдем полностью — от первого дня до десятого. Я уж деньги Лидии Петровне отдала. Она сейчас, после завтрака, поедет договариваться.

— Я и без того пить больше не буду. И раньше–то пил немного, а теперь… так и быть. Не стану вовсе.

Нина наклонилась к Свирелину, заглянула ему в глаза:

— Николай Васильевич, голубчик, не отказывайтесь. Очень я вас прошу.

Свирелин посмотрел на нее внимательно, и во взгляде его карих, еще молодых глаз отразилась сердечная благодарность. Чуть заметно кивнул:

— Ладно.

Про себя подумал: ни в чем я ей не могу противиться.

— А теперь будем решать: к кому пойдете в группу? Может, все–таки к волшебнице?

И она посмотрела на Лидию Петровну.

Свирелин понял и тоже посмотрел на хозяйку.

— Если это вы, Лидия Петровна, то, пожалуй, готов вам повиноваться. Только скажите сразу: ваша наука требует каких–нибудь жертв?

— Ровным счетом никаких. Впрочем, есть три условия: ваше желание, серьезность и внимательность. И еще одно, — оно, пожалуй, будет самым главным: вы должны писать дневник.

— Считайте, мы обо всем договорились. А можно ли мне заранее что–нибудь прочесть по этой теме? Простите меня за невежество, но я лишь только однажды слышал по радио упоминание о методе Шичко.

Приятели молчали. Наверное, в этот момент оба они вспоминали один свой телефонный разговор еще в самом начале горбачевской перестройки. Тогда действовал закон об ограничении продажи водки, и в тех магазинах, где водку продавали, выстраивались большие очереди. Свирелин однажды в холодный зимний день стоял в такой очереди и от магазина позвонил Грачеву.

— Наделали вы делов с этим вашим борцом за трезвость академиком Угловым… Я как идиот стою за бутылкой водки и слышу, как вся очередь клянет вас за ваши статьи в газетах.

В то время академик Углов и писатель Грачев выступали со статьями, писали книги о вреде пьянства, их фамилии были у многих на слуху, — особенно у пьющих людей, терпевших неудобства от борьбы за трезвость. Получалось так, что боролись не только со спиртным зельем, но и с теми, кто потреблял его. Как раз в это время Свирелин был отставлен от должности и старался водкой заглушить обиду и заполнить ни на что не нужное ему время. Он оказался в обществе ханыг и пьяниц и по утрам вливался в стаю жаждущих выпить и вместе с ними слонялся по магазинам в поисках бутылки. Грачев тогда не очень вежливо ему сказал:

— Водка не молоко, без нее и обойтись можно.

Свирелин бросил трубку и долго после того не звонил Грачеву. Как человек государственный, умеющий крупномасштабно мыслить, он сознавал важность алкогольной проблемы, но путей выхода из нее не видел. И тех, кто писал статьи, шумел, пугал народ, считал людьми несерьезными, популистами. Разделял расхожую точку зрения: «Они свою цистерну выпили, а теперь блажат». Поэт Владимир Фирсов однажды в разговоре со Свирелиным заметил: «Сами–то они, чтобы никто не видел, ночью под одеялом всасывают».

Теперь сожалел, что ничего не читал из грачевских писаний, особенно его книги о Геннадии Шичко, о чудодейственном методе избавления людей от вековечного порока пьянства.

Грачев принес ему в комнату стопку книг:

— Вот… читайте.

Рассказал эпизод, случившийся у него с маститым писателем в Москве. Назвал фамилию.

— Вы должны его знать.

— Как не знать! Встречался много раз.

— Так вот… Звонит он однажды, говорит: «Прочитал ваш очерк о Шичко «Тайны трезвого человека». Хотел бы поехать к нему. Он всех принимает?» Ну, меня словно черт за язык дернул. «Нет, не всех, — говорю. — Его метод воспринимают люди интеллектуальные, мыслящие». — «А как он определяет, мыслящий перед ним или олух безмозглый?» — «А он на лицо смотрит. Лицо, оно обо всем скажет». Ну а, вы сами знаете, лицо у него словно топором вырублено. Он, видимо, намек услышал: проворчал что–то и бросил трубку. А через месяц или два его супруга звонит мне: что уж вы такое магическое сказали мужу — он после разговора с вами в рот рюмки не берет. Так что, как видите, я тоже могу отрезвлять.

Грачев засмеялся, а Свирелин брови сдвинул к переносице; он, очевидно, подумал: мне бы так… после одного разговора…