Роберт Паль - И на земле и над землей Страница 73

— Внуки, говоришь? Да где ж ты их видел, Гриня? В раность такую?

— Со станции я их малость подвез, а у Щучьего озера тормознули. Очень захотелось им, слышь-ка, блесны свои на наших щуках испробовать. Вот испробуют и припожалуют на погляденье. Такие вымахали красивые, прямо как артисты из кино. Скоро будут, скоро…

— Ах ты господи! — всполошилась она. — А у меня и завтрак еще не поспел и не прибрано кругом, срамота одна. Вот придут голодные с дороги, а у меня и конь не валялся. Как же, скажут, так…

— Ничего, ничего, не гомонись, — остудил он ее. — Рыбалка — дело завлекательное, не враз отпустит. Вот к обеду и жди. А пока лежи, сил набирайся. Ленку я уже разбудил, придет, поможет. Ну… пошел я. К Лехе — в поле…

Трактор взревел за окном дурным железным голосом, дробно протарахтела по рытвинам прицепная тележка — и Загузин укатил. Баба Груня отошла от окна, присела на кровать с продавленным пружинным матрацем и задумалась. Если бы не ожидаемые гости, она бы, пожалуй, опять прилегла, потому что важных неотложных дел не предвиделось, кроме копки картошки в огороде, да какая она нынче копальщица?

В другое время такую славную погоду, когда так хорошо бывает покопаться в сухой земле, проветрить выкопанные клубни на щедром солнце бабьего лета, она бы ни за что не упустила, но сегодня чувствовала — не сможет, не по силам ей это. И потому вздыхала, томилась, разрываясь между огородом и постелью, пока наконец не решилась довериться совету Гриньки полежать и набраться сил. Сердечный приступ уже прошел и теперь не пугал ее, но вызванная им немочь осталась, кружа голову и делая непослушными и без того ослабевшие ноги. А в таком состоянии много не наработаешь.

В постели она совсем успокоилась, опять смотрела на портрет мужа Тимофея, что висел под стеклом в простенке между окнами и как будто бы втайне улыбался ей оттуда одними глазами. Он умел так улыбаться. Особенно когда она сердилась на него или когда жалел. А жалеть было за что и сердиться ей тоже. Такой он был у нее. И такое время выпало им для жизни.

Ох, жизнь, жизнь! Семь десятков уже прожила баба Груня на этом свете, но спроси ее, много ли это, лишь усмехнулась бы в ответ. Жизни никогда не бывает слишком много и даже просто много. Она, как река, — течет себе и течет. Посмотришь со стороны — такая неспешная, такая неторопкая, такая неброская, словно течь и течь ей вечность. Ан нет, и у нее есть, оказывается, свой конец! Как у реки. Но та впадает в другую реку или в море и продолжается в них. А человеческая жизнь? Куда впадает она, когда иссякнет ее течение? В никуда? И почему даже семьдесят лет в конце их кажутся таким малым и кратким сроком? Даже прожитые трудно, маятно и оттого, кажется, долго и нудно. Ох, жизнь, жизнь!..

Утреннее солнце заглянуло в окно сначала несмело, только своим краешком, а потом хлынуло широко и вольно, в одно мгновение наполнив дом щедрым искрящимся светом. Портрет Тимофея теперь оказался в тени, и, ослепленная этим светом, баба Груня на какое-то время перестала его видеть. Но сейчас она видела его глазами памяти, глазами души. То мальчонкой-подпаском, то вернувшимся с войны героем-соколом, то уже мужем ее и отцом ее детей.

Они жили в одном селе, прежде большом и красивом, учились в одной школе, обустроившейся в бывшей помещичьей усадьбе, встречались на общих работах в поле и на зерновом току.

Тимофей был на три года старше ее, но когда началась война, был еще молод для солдатского дела и весь первый военный год проработал в сельхозартели. В оставшейся без мужчин деревне такие, как он, вчерашние подростки сразу оказались на виду. Вместе с женщинами они вершили все дела в хозяйстве и в доме. Им доверяли, с них спрашивали по всей строгости военного времени, за ними тянулись те, кто был еще моложе. В том числе такие, как она.

Особенно трудно было в самые напряженные месяцы крестьянской жизни — осенью и весной. Техники, известно, никакой, только лошади да руки, приученные с детства держать вилы, лопаты, серпы да косы. И пусть ты мал и слаб — все равно не стой в стороне, вноси свою долю в общее дело. Чаще всего долю непосильную, тяжкую даже для взрослого работника, да что поделать — война. Ведь тем, кто на войне, еще труднее.

Обмолоченное и кое-как очищенное зерно свозили на ссыпной пункт за пятнадцать верст. По осенней слякоти, на расхлябанных телегах, на измученных голодных лошадях. То, что и сами были голодны, в расчет не принималось. Как и то, что пятнадцатилетней девчонке никак не поднять в одиночку полного мешка, тоже. Выручала взаимопомощь и особенно включавшиеся в обоз парни. Тимофей в таких поездках всегда оказывался рядом с ней. Сколько мешков перетаскали вместе, сколько слез пролили над сломавшейся осью или развалившимся колесом, один бог свидетель!..

А однажды он буквально спас ее от тюрьмы. Было это весной сорок второго. С завозом семенного зерна зимой почему-то не получилось, пришлось заняться этим в весеннюю распутицу. Женщины и старики покрепче ходили пешком с котомками на спинах, ну а им, девчонкам и подросткам, — опять в обоз. На тех же телегах, на тех же, но еще более обессиленных лошадях, по ужасному бездорожью.

Через разлившуюся речку пустили паром, на котором все и случилось. На середине переправы в утлый плот угодило плывшее с верховьев смытое водой дерево, испугавшиеся лошади раскачали его, и тут с ее телеги свалился один мешок. Удержать такую тяжесть у нее просто не хватило сил, так и плюхнулся в воду у всех на глазах.

Мешок семенного зерна в войну — сколько он стоил? В деньгах, может, и не так уж много, да разве в них дело? На фронте за подобную промашку взыскивали кровью, в тылу — свободой. Груня уже знала это и всю дорогу до конторы проплакала горькими слезами.

На подъезде к селу к ней подошел Тимофей и как старший обоза приказал перейти к его подводе. На ее недоуменные вопросы ответил коротко: «Так надо, а ты знай молчи». Так они поменялись местами в обозе и телегами. А когда сдавали зерно на склад, он заявил, что один мешок с его воза свалился в реку и утонул. Все, кто был в той поездке, подтвердили это. Недоверчивый председатель сгонял к реке верхового, который, вернувшись, передал свидетельство паромщика. Так подозрение в сговоре и хищении отпало, но «халатность» и «вредительство» остались. Тут же составили акт, сообщили о случившемся в райцентр, оставалось ждать прибытия конвоира. К счастью, дома Тимофея уже дожидалась повестка на фронт, и он в тот же вечер покинул родное село…

— Баба Груня, чего плачешь? Тебе больно, да?

Ну да, это пришла соседская Ленка. Засуетилась, затормошила:

— Опять сердце разболелось? А мы сейчас его — капельками, капельками… Вот, как раз хватит… Ей-богу, полегчает, пей…