Наталья Дмитриева - Алхимики Страница 77

С гордостью и умилением Андреас взирал на дело своих рук, чувствуя, как его душа наполняется неизъяснимым блаженством. Действуя размеренно и неторопливо, он вынул тигель из печи, перелил серебро в приготовленную форму и поставил остужаться. Каждое движение доставляло ему ни с чем не сравнимую радость.

Не сводя взгляд с чистейшего серебра, Андреас опустился на колени и прошептал:

— Qui timetis Dominum laudate eum universum semen Iacob magnificate eum… quoniam non sprevit neque dispexit deprecationem pauperis nec avertit faciem suam a me et cum clamarem ad eum exaudivit me.[60]

Его лицо пылало, а сложенные на груди руки источали жар. Он закрыл глаза.

Почва была подготовлена, и семена, упавшие в нее, уже дали всходы. Андреас ощущал животворную силу, тянувшую их вверх, и рос вместе с ними. Ему казалось, что он вот-вот оторвется от земли. Сознание его расширилось до самых дальних пределов мира; охватив их, он устремился ввысь, к лестнице, ведущей в небеса. Чудесный свет, которому нет названия, струился по ее ступеням. И Андреас коснулся их с глубоким благоговением и стал подниматься.

Чем выше он восходил, тем свежее и чище становилось вокруг, и воздух наполнялся сладостью. И вот он оказался на вершине великой горы, которая возвышалась над миром в окружении огромных сверкающих пиков. Белый снег окутывал гору, словно мантия, а над ней было только небо — бездонная синяя пропасть, наполненная светом, бесконечная и близкая одновременно. Один лишь шаг отделял от нее, но, сделав его, Андреас понял, что падает.

Он напряг все силы и не рухнул вниз, но, подобно сброшенному с пьедестала кумиру, перевернулся и увидел под собой еще одну бездну, столь же глубокую, беспредельную, но пустую и черную, как смерть.

И сияющие небеса и вершина мира уплывали от него все дальше. А он падал все ниже и ниже, и ничто уже не могло удержать его в падении.

Осознав это, Андреас беззвучно вскрикнул, и тело его свела мучительная судорога. Усилием воли он попытался дотянуться до вершины, чтобы вновь встать на ней. Но так как он висел вниз головой, ему не удавалось обрести опору. И тогда всем своим существом Андреас пожелал, чтобы небо вновь было над головой, а черная пропасть — под ногами. И едва он пожелал этого, как мир задрожал и перевернулся, и свет опустился вниз, а тьма вознеслась вверх.

Но человек в перевернутом мире по-прежнему уносился в бездну.

Тяжело дыша, Андреас открыл глаза. Вокруг было темно, только оранжевые огоньки изредка вспыхивали в печи. Андреас, как дряхлый старик, еле поднялся с пола. Его ноги тряслись, колени ныли, хребет утратил плотность. Он был опустошен, выжат досуха. От чувств, испытанных недавно, не осталось и следа, горделивое упоение сменилось безмерной усталостью, за которой, словно прилив, неотвратимо накатывало отчаяние.

— Почему, Господи? — шевельнулись его спекшиеся губы. — Почему так случилось? Что я сделал не правильно?

Остывая, потрескивал муфель, храпел Ренье, и мыши чуть слышно скребли под половицей. Но Андреас не слышал этого, он застыл в ожидании ответа. Потом до него донеслось, будто издалека: иди к тому, кто всегда поддерживал тебя, он объяснит и поможет…

Андреас вытянул руку и нащупал в темноте брошенный пикардийцем плащ. Машинально он набросил его на плечи и, шатаясь, поплелся к двери. Сознание его тускнело, рассудок цепенел. Единственная мысль еще теплилась в нем: прочь отсюда, идти… Ни о чем более не думая, Андреас направился к учителю.

XXVII

Он сам не мог сказать, как случилось, что никто не остановил его; как удалось ему миновать епископские покои и выйти из дворца; как он прошел по городу и не был задержан стражей.

Один раз глаза философа различили свет факелов: он принял их за призрачные огни и потянулся следом, как завороженный. Но они вдруг исчезли, оставив его в душной темноте улицы, и от внезапного головокружения он едва не лишился чувств. Густой воздух облепил город, как мокрая горячая вата, и люди стонали во сне, оттого что им трудно было дышать.

Андреас вдруг забыл, куда он идет, и стал оглядываться с рассеянным любопытством. Перед ним была церковь святых Иоаннов: острый, как игла, шпиль колокольной башни гордо возвышался над кварталом. Вокруг церкви теснились особняки членов Большого совета Мехелена — мрачные каменные строения в два и три этажа, украшенные гербами именитых родов.

Дом из красного кирпича с вычурными башенками по углам привлек внимание философа. Ему представилась огромная холодная печь, забитая пылью и золой: из ее пустого зева вылетали клубы невесомого пепла из открытой пасти и покрывали все вокруг бледным саваном. Вскоре Андреас увидел, что сам окутан целиком, точно покойник, — но он тут же забыл о том, что видел. Его голова вновь потяжелела. Он сдавил виски руками, стараясь поймать ускользающую мысль, но она не давалась, кружась перед ним, как перышко в воздушном потоке. Сердце билось редкими неровными толчками, по телу струился пот, пропитывая рубашку. Андреас сбросил плащ, потом поднял его и потащил по земле. Все это время ему казалось, что он не двигается — меж тем он чувствовал, что приближается к цели. Неведомая сила сдвигала для него пространство, подтягивала улицы и дома. В очередной раз подняв голову, он увидел перед собой ворота бегинажа и, наконец, вспомнил, зачем пришел сюда.

А в это время Виллем Руфус проснулся и позвал:

— Пить… прошу, воды…

Ему никто не ответил.

Старик попробовал подняться, опираясь на локти. В ребрах у него неприятно кольнуло. Он заморгал, пытаясь разглядеть в темноте хозяйку или ее служанку, ночевавших в пристройке по очереди, но его глаза не различали ничего, кроме серых пятен. Старик подумал, что женщины спят, и окликнул громче:

— Сара! Госпожа Хеди!

Большое пятно, более темное, чем другие, сдвинулось с места и подплыло к нему. Виллем услышал, как кружка стукнула о горло кувшина и в нее полилась вода. Жесткая рука приподняла ему голову, и его губ коснулась холодная влага. Он удовлетворенно замычал и сглотнул. Тонкая струйка сбежала по подбородку на грудь, приятно защекотав кожу. Виллем растер ее пальцем, откинулся на подушку и выдохнул:

— Благодарю.

Потом он услышал треск свечного фитиля и прикрыл лицо ладонью, а когда глаза привыкли к свету, разглядел стоящую у постели фигуру — она ничем не напоминала бегинку.

На ночном госте было облачение законника, но мантия толстого черного сукна казалась слишком свободной, а складки ворота слишком тяжелыми для узких плеч и бледной худой шеи с выступающим кадыком; маленькая шапочка с наушниками, напротив, плотно облегала вытянутый череп. Неизвестный горбился и дрожал, зябко потирая костлявые пальцы с желтыми ногтями. Тень делила его лицо на две половины, и один глаз ярко блестел, отражая огонь свечи — другой же, тусклый и запавший, казался мертвым.