Владислав Пасечник - Модэ Страница 8

— Ты негодный человек. Ариманово семя! — говорил Инисмею бактриец. — От Согдианы до Инда не видывал я таких паршивцев.

— Живу как умею, живу как знаю, — отвечал Инисмей лениво. — Родом я из паршивого края. От Согдианы до Инда не видел ты таких мест. Там люди плачут пылью, там кобылы не дают молока. Очаги в жилищах не горят, только тлеют, на обед там подают пустые обещания, а на ужин — голодные вздохи. Так-то.

— Негодный человек, — бормотал бактриец сердито. — Негодный край!

Ашпокай тихонько смеялся в рукав. Инисмея он и сам не любил. Среди молодых волков тот имел самый гадкий вид. Откуда он такой взялся, каким сквозняком его надуло — никто уже и не помнил. Весь он был неприятен: в волосах его стояли безобразные колтуны, на лбу и щеках виднелись вечные грязные разводы. Над верхней губой его только-только начали пробиваться жидкие усики, Его, впрочем, можно было принять за жалкого ребенка. Но стоило ему открыть рот, как всякая жалость улетучивалась — он был большой язва и сквернослов, этот Инисмей. Молодые волки его не любили, и частенько над ним потешались — бросали ему за шиворот дохлых мышей и лягушек, во сне мазали ему лицо глиной и навозом. Инисмей дрался с обидчиками, но обыкновенно бывал бит, и долго размазывал по щекам злые слезы. Один молчаливый и грустный Соша жалел его по-настоящему. Он даже заступался за него поначалу, и сделался его единственным другом. Скоро, однако Соша начал ворчать на Инисмея, а потом стал и вовсе поколачивать, даже посильнее остальных. Инисмей после его побоев делался смирный и молчаливый, день или два не слышно было от него ни жалоб, ни злых шуток. Синяки и ушибы заживали, Инисмей смелел, и друг снова пускал в ход кулаки. «Как же дурака еще учить? Бить только!» — говорил Соша. Он чувствовал полное право бить друга, притом право исключительное — никто теперь Инисмея и пальцем не трогал, кроме Соши.

Салм, однако, Инисмея невзлюбил особо и каждый день заставлял его толочь зерно. Тяжело молотить седые колоски в каменной ступке, и парень только и знал что скулил, слизывая с пальцев горькие кровяные корки.

По вечерам ашаван выходил из хижины, где стонал и метался в тревожном сне Михра, заходил в сруб, разводил огонь в кирпичном очаге и рассказывал разные истории. Одни были Ашпокаю как будто знакомы, другие он слышал впервые. Он один слушал с интересом — Инисмей и Соша засыпали почти сразу, свернувшись возле огня, как котята.

Среди ночи, бывало, слышался снаружи стук копыт, людская речь, смех. Но когда Ашпокай выглядывал из сруба, то видел только темноту, глухую и холодную, как прорубь. По утрам, бывало он находил конские следы возле землянок, да конопляные хвостики возле костра, но самих ночных гостей так и не застал.

Так прошло несколько дней. А потом Михра пришел в себя. И мальчиков пустили к нему.

Войдя в хижину, Ашпокай смешался. Перед ним лежал человек незнакомого облика, с печальным замученным взглядом и бледными запекшимися губами. Он говорил размеренно, неторопливо, улыбался грустно в белые свои усы. Тело его стало тонким, прозрачным, и плечо окостенело, сведенное какой-то судорогой. Много из него унес яд, — половину унес. Но и той жизни, что оставалась, хватило бы на троих. И жизнь эта горела в глазах.

— Ты жив, что ли? — спросил Ашпокай.

Михра не ответил, только закрыл и открыл глаза.

Прошло еще два дня, и он начал говорить, неделя минула и встал на ноги.

— Уходить нужно, — говорил он, прохаживаясь по тесной свой клети. — Близко, в трех днях пути отсюда собирается большое войско. Я там нужен.

— Подожди еще, окрепни, — Ашпокай сидел на большом плетеном коробе и болтал ногами, радуясь на ожившего брата.

— Когда ждать? Когда ждать-то? Будет бой. Будет война.

И как сказал в первый раз, так и завел одно: «Будет война. Будет набег». А в глазах горит какая-то болезненная мысль, что-то не дает покоя.

Ашаван не рассказывал больше историй возле костра. По вечерам сидел он теперь у Михры.

О чем они говорили, Ашпокай не брал в толк — но день ото дня странная сила тянула Михру туда, за сизые холмы, на широкую закатную равнину.

К исходу третьей недели стали собираться. Инисмей и Соша обрадовались, что наконец-то им случится уехать от ашавана.

В один из дней Михра подозвал к себе Ашпокая, и сказал:

— Не так наш бактриец прост.

Сказав это, он проковылял к одному из коробов, и поднял крышку. Внутри, переливаясь в пыльном свете медью и золотом, лежала ткань.

— Что это? — спросил изумленный Ашпокай.

— Шелк, — деловито поведал Михра. — Тонкий как мушиной крылышко шелк из Поднебесной. Бактриец твой — тот еще лис. Думается мне, что он — купец, и просто ждет здесь свой караван, сторожит добро.

— Как же ты… догадался?

— Недолго догадаться. Ашаван не станет держать такой двор. Ему никакое добро не нужно. Он росой и сыт и пьян. Бактриец этот — хитрый очень человек. Хунну ни за что не пропустят мимо себя большой караван, вот бактриец и прячет свое добро на холмах. А весной, или осенью приходят его люди — гляди какой большой двор! И коновязи зачем? А если кто из наших, скажем его приметит, или хуннский разъезд случится, он и выйдет в одеянии белом, и начнет читать свои молитвы.

— Но он лекарь… — смутился Ашпокай, — и заговоры знает…

— Знает, конечно, — хохотнул Михра. — Говорю же — битый он человек. И яд лечит, и раны затворяет. Я когда с нашим князем разбойничал и не таких купцов повидал.

— У него по ночам гости бывают, — вспомнил Ашпокай. — Неужели разбойники?

— Разбойники — это уж наверное! — кивнул брат. — И еще во что…

Михра снял с пояса маленький узелочек.

— Это кости пустельги, — сказал он гордо. — Когда рядом оружие зарыто, они начинают тихонько шуршать.

— И много здесь оружия? — загорелся Ашпокай.

— Много. Хватит ватагу снарядить. Бактриец наш хорош.

— Все равно спасибо ему. Без него ты бы кончился.

— Это да, — Михра нахмурился. — Кончился бы, — верно говоришь… не знаю чем, и отплатить ему… придумал! Я оставлю у него три моих стрелы, и назову настоящее имя, имя моей души. Если когда-нибудь нужна ему будет моя помощь — стоит ему взять в руки стрелы и назвать меня по имени трижды, и я в тот же миг примчусь.

В тот же день сборы были кончены. Михра — на Рахше, Ашпокай — на Диве тронулись со двора. За ними плелись на своих конях Инисмей и Соша, груженные припасами. Это были сухой овечий сыр и ненавистные лепешки — мальчики вздыхали, но слова боялись сказать.

Бактриец провожал их взглядом, почесывая за ухом грозного пса своего.

— Мы еще встретимся, Ариманово семя! — крикнул он то ли Ашпокаю, то ли Инисмею. — Все степи поднимутся, и я буду там! Помните бактрийца Салма!