Алый Первоцвет возвращается - Эмма Орци Страница 8

На этот раз он был прерван уже окончательно. Могучий удар по голове лишил его не только возможности говорить, но и сознания. Бертран даже не видел, откуда и кто нанес ему этот удар.

Только в короткое последнее мгновение перед его глазами мелькнуло жуткое осклабившееся лицо гиганта с беззубым ртом, возбужденные лица людей, вскакивающих со своих мест и радостно горланящих.

Потом он ощутил что-то тяжелое и твердое, толкающее его в спину. Свет, лица, простертые руки пронеслись перед его глазами в кошмарном хороводе, и он рухнул, словно бревно, на грязную мостовую, увлекая за собой какие-то ложки, тарелки и бутылки. Затем все погрузилось в непроницаемый мрак.

Глава VI. Одно из славных мгновений

Народ еще больше оживился. Все повскакали с мест.

– Робеспьер!

Братский ужин был прерван. Женщины и мужчины визжали, толкались и давили друг друга, заметив застывшую на мгновение в распахнутых воротах появившуюся маленькую фигурку в темном безукоризненном сюртуке. С ним были двое: его правая рука и верный рыцарь – красавец Сен-Жюст, родственник ренегата Армана, сестра которого вышла замуж за богатого англичанина, и осторожный Кутон, чья преданность тирану была плодом настоящего обожания, хотя и смешанного частично с амбициями.

Робеспьер с нескрываемым удовольствием слушал встретивший его рев приветствий: узкие водянистые глаза его излучали торжествующий свет триумфа.

– И ты все еще колеблешься, – горячо прошептал ему на ухо Сен-Жюст. – Почему? Неужели ты не видишь – все они у тебя в кулаке.

– Терпение, друг мой, – предупредил Кутон. – Час Робеспьера еще не пробил. Поспешив, можно все испортить.

Робеспьер немного прошелся, придерживаясь левой стороны улицы. Оба его друга, Сен-Жюст и Кутон в своем кресле-каталке, неотступно следовали за ним.

Затем неожиданно для всех великий человек остановился, повернулся лицом к толпе и властным жестом потребовал внимания. Его спутники расступились, и он встал между ними поближе к факелу, свет которого придавал зловещее выражение жесткому рту и холодным глазам. Взгляд его был устремлен поверх стола, на котором в беспорядке были разбросаны скудные остатки братского ужина.

Ближе всех к нему с другой стороны стола сидела с тесно прижавшимися к ней детьми мадам де Серваль. Жозефина вцепилась в мать, а Жак – в Регину. Лица детей выглядели измученными и несчастными, так же как и лицо самой мадам де Серваль; глаза же Регины, переполненные ужасом, изо всех сил старались выдержать взгляд Робеспьера, который, как ей казалось, смотрел на нее с роковой насмешкой.

– И куда же делся красноречивый оратор? – спокойно спросил великий Робеспьер. – Я сидел у окна, с наслаждением глядя на вашу братскую вечеринку, и вдруг услышал свое имя. Я увидел выступающего и вышел, чтобы получше расслышать, что он вам говорит. Но куда же он делся?

Его невыразительные глаза медленно обводили толпу. И так сильна была власть этого необычного человека, так велик был внушаемый им ужас, что все – мужчины, женщины, даже дети – опустили глаза, не рискуя встретиться с ним взглядом, боясь узнать, что в нем – обвинение или угроза.

Никто не решился ему ответить. Юный оратор исчез, и каждый боялся, что может быть заподозрен в знакомстве с ним или в том, что позволил ему исчезнуть. Того же нигде не было видно, однако его товарищи – две девушки, мальчик и женщина – были тут. Они прижались друг к другу, словно испуганные зверьки, ожидая мести разгневанного народа.

И вот холодный и пристальный взгляд Робеспьера остановился на этой сбившейся группке, такой беспомощной, жалкой, испуганной.

– Граждане, разве вы не слышите, о чем я вас спрашиваю? Где ваш красноречивый друг?

Регина знала, что тот лежит, словно побитый пес, около ее ног. Но, глядя на требовательного тирана, она лишь плотнее сжала дрожащие губы, в то время как Жозефина и Жак вцепились в нее со всей судорожной силой отчаяния.

– Не советуйся с толпой, – поучительно прошептал Сен-Жюст. – Используй этот великий момент, позволь ей самой разобраться с теми, кто осмелился оскорбить тебя.

Народ и в самом деле был уже готов учинить расправу.

– Á la lanterne, les aristos![3]

Тощие грязные существа навалились на стол, потрясая кулаками в направлении четырех съежившихся фигурок, которым пришлось все более и более отодвигаться в тень. Схватившись за край стола, они уронили его, быть может, в жалкой надежде хотя бы чем-то отгородиться от угрожающих кулаков.

Робеспьер, словно призрак мщения, стоял бесстрастный, но грозный в свете мерцающего смоляного факела, играющего на его лице причудливыми тенями.

– Á la lanterne! – решительно требовал народ, и более всего – женщины.

Робеспьер обернулся к одному из своих провожатых.

– Отведите их лучше в ближайший комиссариат. Я не хочу пачкать кровью наш братский ужин.

Никто толком так и не понял, что произошло после этого. Окружающая темнота с мельтешением слабых отблесков пламени факелов, свечей и жаровен окутала все каким-то непроницаемым мраком. Лишь одно врезалось всем в память с определенной ясностью – размахивающий руками, изрыгающий всевозможные проклятия вперемешку с требованием права лично разделаться с изменниками, нависший над жалкой кучкой гигант астматик Рато.

Один из факелов, находившийся прямо у тяжелых ворот, на мгновение ярко вспыхнул, осветив его беснующуюся фигуру. Затем порыв ветра направил пламя в другую сторону, и исступленный гигант вместе со своими жертвами неожиданно погрузился в полную темноту.

– Рато! – закричал кто-то из толпы.

– Эй! Гражданин Рато! Рато, где ты? – понеслось с разных сторон.

Однако никакого ответа не последовало, а в следующее мгновение где-то неподалеку в темноте, будто от сильного порыва ветра, хлопнула тяжелая дубовая дверь. Гражданин Рато исчез, и с ним вместе исчезли четыре предателя.

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем толпа наконец осознала, что ее ограбили. Все было рванулись куда-то, но лишь сбились в кучу, закрыв проход по узенькой загроможденной улочке.

– Эй, Рато! Где ты, Рато? – разносилось во все концы.

Но вот толпа добралась до таинственной двери. Впереди стоящие бросились на нее, а за ними навалились остальные. Но ворота в старом Париже делались на века. Их створки, успешно сопротивлявшиеся течению времени, могли сдержать натиск и своры голодных негодяев.

Разъяренные тем, что их одурачили, все разразились проклятиями. Робеспьер, ставший еще более бледным и мрачным, обернулся к своим спутникам, желая узнать, что они думают по поводу всей этой суматохи.

Массивные дубовые створки уже начинали сдаваться настойчивости толпы. Ворота трещали под натиском слившихся в единый клубок тел, но вдруг проклятья передней части живого тарана заглушили торжествующие вопли людей, находящихся сзади.

Все, кто ломился в