Алексей Шкваров - Слуги Государевы Страница 8

«О свет мой, что буду делать я, если останусь на земле одна, без тебя? Носи хотя бы то кольцо, которое я тебе подарила. И люби меня, хоть немножечко. Мое все, мой обожаемый, моя лапушка, ответь мне. Приходи ко мне завтра, не оставляй умирать от тоски».

В 18 году всех и взяли. Царевича Петр сам до смерти запытал. Евдокию пожалел. А как узнал из бумаг допросных, что два года жила царица ссыльная с офицером полюбовно взъярился. Ревность вдруг обуяла. Дескать, даже брошенная верность хранить ему одному должна была. Пытали Глебова. Хотели добиться, что он тоже к заговору причастен. Вынес все капитан, ни в чем не признался, никого не выдал. Казнили его лютой смертью. На кол посадили. Дело зимой было, так чтоб подольше не умирал любовник Евдокии, шубу надели, шапку и сапоги теплые. Двадцать семь с половиной часов мучался, бедный. А царицу кнутом наказали и еще дальше отправили. В другой монастырь, в лесах ладожских затерянный. Как Петр умер, Екатерина, опасавшаяся его жены первой, приказала в Шлиссельбургскую крепость заточить несчастную. Так и жила Евдокия, одинокая и больная. Лишь Бога молила, чтоб смерть послал ей быструю. Но пришел день, загремели засовы камерные и распахнулась дверь узилища. Она была свободна. Умерла Екатерина. На престол вступил внук Евдокии Петр II. В Москву привезли, почести немыслимые оказывали. Но была Евдокия уже старой и усталой. Не надобно ей ничего было. Сама пожелала вернуться к жизни монашеской и скончалась тихо в 1731 году.

Покуда царь с Ромодановским беседы беседовал, Александр Данилыч Меньшиков девку Монсову отыскал. Это лишь царь с ним: «Алексашка, да Алексашка!» А остальные то почтительно. По имени, по отчеству. В силе был денщик царский. Порой лишь он мог царя остановить, когда взъярится Петр Алексеевич.

Анну в светелке нашел. Где они с царем ночевали. Вернулась откуда то.

— А-а-а, — сказал, — вот ты где.

— Что изволите? — недобро посмотрела.

— А ты, Анхен, поласковей со мной, поласковей. — в угол зажимал.

— С чего это? — руками в грудь уперлась. — Сам герр Питер…

— Что, герр Питер? Помял тебя сегодня? И ты возгордилась, девка? — напирал Меньшиков.

— Да ты! Да я! Герру Питеру… — пыхтела Анхен. Меньшиков с размаху пощечину дал сильную. Немка охнула, на пол села от удара, за щеку схватилась.

— Что герру Питеру? Скажешь… скольких ты в светелке своей принимала? — ухмылялся нагло.

— Да как… — еще раз ударил. Съежилась вся.

— Царю-то может показалось сегодня, что ты до него в девичестве пребывала, Анхен. Он тебя может во дворец позвать к себе жить. Так ты уж сделай милость. Откажись. Придумай что. Аль закон лютеранский не позволяет жить открыто, невенчанной, а для венчания опять таки в нашу веру переходить надобно, аль батюшка тебя не благословляет — хмыкнул. — А то шепну царю, как в полюбовницах у Лефорта состояла, как с Патриком амуры крутила, посланника саксонского, говорят видели. А государь наш вспыльчивый, враз всех в приказ к Ромодановскому отдаст. А там все и сознаются. — улыбнулся слащаво. Как напомнил денщик царский о приказе Преображенском, так девке и плохо стало. Побледнела вся.

— Ну-ну, не дури! — строго добавил Меньшиков, — покуда никто никого не отдает князю-кесарю Федору Юрьевичу. Так что, девка, веселись, и царя нашего государя Петра Лексеевича ублажай. А с другими — ни-ни. Ну, если токмо со мной. — за грудь ущипнул больно. Сморщилась. — Со мной можно. А про других прознает — убить может! То-то.

— Алексашка! — голос царя донесся снизу.

— Во! Кличет! Ну, прощай, девка, покудова! — Меньшиков развернулся и исчез. Только башмаки по лестнице затопали:

— Здесь я, Петр Лексеевич!

Быстро промчались по слободе Кукуевской. В ворота Гордону влетели. На дворе дома генеральского стоял огромный конь-красавец. К столбу привязан, морда в торбе с овсом опущена. Сразу видно было, что то была великолепная боевая лошадь, отлично приспособленная и к военной службе и той тяжести, что должна носить на себе. Не видал Петр такого коня раньше на конюшнях Гордона. Залюбовался. Видно гость какой-то пожаловал. Царь даже ткнул Меньшикова в бок:

— Глянь, Алексашка. Вот это конь! Голштинец, ей Богу! Чей это?

Петр подошел поближе, оглядел внимательно. Конь скосил глазом, ушами повел настороженно, но от овса не оторвался. Впереди, на седле была укреплена пара пистолетов, размером значительно больше обыкновенных. На луке, на перевязях висела фузея и патронташ с пулями.

— Знать хозяин славный воин. Вона оружия сколь. — поддакнул Меньшиков.

В полутемных сенях дома шотландского генерала царь споткнулся о чьи-то вытянутые ноги. Еле устояв, Петр рявкнул:

— Что за черт разлегся!

— Was? — послышалось в ответ. Что-то грузное зашевелилось на лавке. Поднималось.

— Ты кто? — опять спросил Петр у незнакомца, силясь разглядеть.

— Was? — опять послышалось. Дверь из горницы распахнулась, свету сразу прибавилось. Сам хозяин выглянул:

— О-о! Сэр Питер!

— Кто это у тебя в сенях разлегся, Патрик? Чуть шею себе не свернул! — Петр с интересом разглядывал чужака. Это был мужчина выше среднего роста и достаточно крепкого сложения. На вид ему было лет сорок, и вся внешность изобличала в нем человека решительного, воина закаленного в боях, оставивших на его теле немало рубцов и шрамов.

— Земляк мой, капитан Дуглас МакКорин, рекомендую, сэр Питер. Прибыл в Москву по моему приказанию. — и что-то пояснил гостю на своем языке. Иноземец кивнул и церемонно поклонился царю. Петр махнул рукой:

— Веди в горницу. Что в темноте-то говорить. — На свету уже пристально всмотрелся в капитана. Спросил по-немецки:

— Откуда ты прибыл, капитан?

— Дрался за Аугсбургскую лигу с французами. — МакКорин легко говорил по-немецки. — Война-то кончилась, значит и работы порядочной солдатской не стало. Вспомнил, как генерал Гордон меня звал в Московию, вот и подался. — капитан был словоохочив. Петру понравилось. Он уселся за стол и жестом пригласил остальных последовать его примеру. Про коня сразу вспомнил:

— Твоя лошадь там, у столба?

— Это не лошадь, сэр. Это мой боевой товарищ. Его зовут Зигфрид.

— Продай!

— Разве друзей продают, сэр? Amicus verus rara avis est — верный друг — это редкая птица! Так, по-моему, говорили древние. А этот конь и друг и быстрая птица. Если б не он, сидел бы я перед вами…

— Ты прав, солдат. В каких армиях служил?

— Я начал у шведов, рядовым в дворянском полку. Затем стал прапорщиком в лейб-гвардии драгунском. У Карла XI. Так я дослужился сперва до лейтенанта, а потом и капитана. В те времена мы дрались с курфюрстом Бранденбургским и датчанами. Славно мы им дали при Лунде. Но откровенно признаюсь, что в армии Карла было многое такое, что не так-то легко переварить благородному воину. Жалование капитана составляло каких-то 60 талеров, однако выплачивали не более трети. Мне случалось быть свидетелем, как целые полки каких-то немцев или голштинцев поднимали бунт перед боем, и точно конюхи орали «Гельд! Гельд! Что означало «Давай денег!», вместо того, чтобы пойти в бой. — болтая, капитан не преминул употребить хлеб и сыр, что стояли на столе, не забывая запивать еду вином. Присутствие русского царя с генералом его не смущало. Петр наблюдал с улыбкой за старым солдатом. Дуглас ему явно нравился.