Сергей Карпущенко - Беглецы Страница 8

– Премного тебе за то, Семен Петрович, благодарен! – шутовски поклонился обиженный Хрущов. – За то тебе спасибо, что старинного дворянина по невежеству с подлыми хамами сравнял. А ведь я, Сема, в корпусе-то не хуже твово учился – и физику, и математику, и фортификацию знавал, и языки иноземные.

– Знавать-то знавал, да, поди, ни аза в глаза уже не помнишь.

– А с чего ж мне помнить-то? – вконец рассердился Хрущов. – Я же здесь, как жук навозный, безо всякого для моих знаний полезного применения уже семь лет сижу, и сидеть мне тут, разумею, до самой могилы, как новоприезжий ссыльный мне сегодня сказал. Так на кой же хрен мне знания сии?

– Какой такой ссыльный? – с интересом повернулся к Хрущову Гурьев.

– А польский конфедерат Мориц-Август Беньёвский, как он себя величал. Не слыхал о таком?

– От единого тебя о нем и слышу.

– Ну так я тебе об нем еще кой-чего расскажу. Прикажи-ка свой чумичке грибов соленых подать да стаканы.

Гурьев покривился на «чумичку», но ничего не сказал, а кликнул Катю и попросил принести закуску. Когда с аппетитом выпили водки и заели осклизлыми, крупными грибами, Хрущов прикрыл плотнее дверь и начал:

– Новоприезжий сей у меня по приказу Нилова остановился. Любезной своей натуры сразу явил он знаки. Вначале спирт свой аптечный с легким сердцем отдал, потом десятью рублями ссудил.

– Эх, любишь ты просить! – сморщился Гурьев.

– Ну, сие дело мое, не тебе отдавать придется. Слушай дальше. Не по нраву мне сразу то пришлось, что потащился тот Мориц-Август к Нилову на ужин. Ну по какому такому сердечному расположению пригласил его капитан, да еще в первый же день? Нас-то к воеводе не звали. Ладно, надумал я к тебе идти, а перед сим променадом решил свою особу облагородить малость парой капель его духов, что лежали в сундучке...

– Да, оподлился ты, брат! – презрительно заметил Гурьев.

– Пусть оподлился, пусть! В соседстве с нами, подлыми, вы свое благородство с наивящей выгодой показать сумеете! Ну, открываю я его сундук, а там... – И Хрущов подробно рассказал о пистолетах, найденных в имуществе конфедерата. Но Гурьев не удивился.

– Ну и что же из оного? – равнодушно спросил ингерманландец, отпивая водку. – Почему бы дворянину пистолетов не иметь?

– Да потому, что ссыльный он! – громко воскликнул Хрущов. – Таковых сюда по пунктам строжайшей инструкции препровождают! Нас-то помнишь, как чистили? Ножик перочинный и тот отобрали, чтобы мы, упаси Боже, жилки себе от огорчения не порезали и тем самым уготованную нам неприятность ссылки не прекратили. А здесь – пистолеты заряженные, да еще с припасом на тридцать выстрелов. Сам видел!

– Право, и мне теперь сие довольно странным казаться начинает. Ты при нем ничего еще по простоте своей языком не чесал?

– Про что? – смутился Хрущов.

– Да о прожектах наших.

Хрущов запустил в кудрявые волосы обе руки, досадливо скривил лицо:

– Да в том-то и дело, что сказал сгоряча!

– Что сказал? – мигом побледнел Гурьев.

– А то, что жить я здесь долго не стану. Убегу, едва случай представится.

Гурьев презрительно покачал своей плешивой головой:

– Ай-ай, ну и дурак же ты, братец! Сущий у тебя младенческий ум! Как ты еще в корпусе-то фортификацию учил? Сдается, сечен был нещадно по причине великой глупости. Ведь ты, Петр Лексеич, не токмо себя – черт с тобой, раз уж на языке нечистого имеешь, – но и меня, который спит и видит себя свободным, и Катю чреватую на казнь, полагаю, вывел! Ведь сей конфедерат не кто иной, как фискал, от тайной экспедиции за нашим поведеньем наблюдать присланный, а ты ему с ходу такие-то апельцины в рот и положил. Дурак ты, дурак!

– Да я ж не знал! – слезливо воскликнул Хрущов, ударяя себя в грудь огромным кулаком. – Он же сам пострадавшим себя изобразил. И зачем, скажи, если высмотрень он, свой сундук открытым бросил? Будто нарочно предложил по тем пистолетам свою тайную командировку открыть?

– А разве не ты замок на сундуке отпирал?

– Не я! Открыт он был!

– А пистолеты что ж, на виду лежали?

– Наверху! Да и не прикрытые ничем!

– Ну так сие воистину дивно, – задумался Гурьев. – Неужто нарочно он знак нам какой дает али на провокацию нас вызывает?

– Не знаю, что и думать, – вспотел от волнения Хрущов. – А может, ежели хочешь, исправить мне вину свою подушкой, ночью?..

– Убереги тебя Христос от душегубства! – схватил его за руку Гурьев. – Ничего мы еще о сем Морице не знаем. Возможно, послан он к нам Провидением. Ведь мы с тобой, Петр Алексеич, одни турусы языками разводили семь лет, а дело и не подвигалось. Морица сего трогать не смей, покуда не сведаем доподлинно, что за человек. Рот же свой на замок запри. Понятно? Ну а теперь плесни-ка мне вина – ухудушила что-то новость твоя.

Лекаря Магнуса Мейдера прислали в Большерецк через три года по воцарении императрицы Екатерины Алексеевны. Целителем был он честным и аккуратным, больных в мир лучший собственными стараниями отправлял нечасто и, если бы не ввязался в политику, так и умер бы у себя дома, в кругу семейном. Но умничанье и всезнайство, а главное – охота сыграть чуть более важную роль, чем ту, на которую предопределила его природа и происхождение, сказались скоро и верно. Не успел он оглянуться или, как сам говаривал, поправить галстук, сидел лекарь в кибитке, мчавшей его тщедушное тело по бесконечному русскому простору в ссылку. В Большерецке же ничего лучшего для себя он не придумал, как продолжить практику врачебную, и оказался в остроге единственным дипломированным лекарем (диплом захватить не позабыл), а так как по причине дурного климата и легкомысленного смотрения за собственным здоровьем обыватели большерецкие страдали от хворей часто, то практика Мейдера оказалась обширной и очень выгодной. Платили ему за врачеванье и лососем, и битым зверем, и пушниной, и золотым песком – те, кто тайком старательствовал. И хоть не многих излечил Магнус Мейдер от тяжких болезней – на все воля Божья, – но и в нанесении особого вреда замечен не был, а поэтому и шли к нему охотно казаки, купцы и камчадалы. Он же на травяном богатстве здешней флоры содеял всю свою фармакопею, собирая материал для микстур и декоктов прямо у крыльца своей большой избы.

Август Винблан, прибыв к нему на квартиру, первым делом попросил у запасливого лекаря мелкие сапожные гвозди и прибил оторванную подошву. Через час они были так близки, что знали даже незначительные подробности в генеалогии обоих родовых дерев. Вечером, сидя за кофе, привезенным лакомкой-шведом, они разговаривали так дружелюбно, словно прожили по крайней мере с год.

– Я, – говорил Винблан, – служил под знаменами Иосифа Пулавского, в конфедерации. И поначалу дела наши шли весьма успешно, но судьбе угодно было расплесть венок первоначальной славы нашей, и я, увы, стал вскоре несчастным пленником русского общипанного орла.