Густав Эмар - Эль-Дорадо Страница 8

— Сеньорита, — сказал он, — вы определили отлично наше взаимное положение, в этом я согласен; секрет, которым вы владеете, был мне случайно открыт одним из старинных слуг вашего семейства и — за очень дорогую цену; я представился вашему отцу с намерением получить от него сведения, необходимые для успеха моих планов. Вы видите, что я подражаю вашей откровенности… время скрытничанья между нами прошло… теперь мы должны говорить между собою без обиняков, — откровенно. В первые дни я, казалось, мало обращал внимания на вас, что, конечно, до крайности раздражало вас, потому что, я вас уверяю, при вашей ослепительной красоте и блестящем уме, — вы женщина самая интересная, и много людей сочли бы за счастье встретить подобную вам и провести с ней жизнь. Но я предпринял такое длинное путешествие вовсе не для того, чтобы потерять плоды его в пустой любви. Я вас не любил и, говоря откровенно, теперь не люблю. Женщина такая очаровательная, как вы, для меня не годится: ваш характер имеет много сходства с моим: оба мы слишком горды, слишком дорожим своей свободой, слишком желаем повелевать, чтобы между нами могла быть хотя малейшая симпатия и чтобы мы могли жить вместе. Сначала я думал обольстить вашего отца и брата всеми средствами, какими только располагал; к несчастью, все мои усилия оказались бесполезными, и красноречие мое пропало даром; тогда я в отчаянии обратился к вам; я, наверно, женился бы на вас, если бы вы отдали мне свою руку, извините мне эту грубую откровенность; но, решившись завладеть богатствами, которых я жажду, я принес бы самую, по моему мнению, большую жертву для упрочения их за собою, то есть готов был связать себя навсегда с женщиною, которую не любил. Вы сами, сеньорита, спасли меня от нравственного самоубийства, отвечая мне отказом на предложение, сделанное мною. Примите же теперь от меня самую искреннюю благодарность.

Молодая девушка поклонилась, насмешливо улыбаясь, и ударила два или три раза в ладоши.

Почти тотчас же занавесь палатки поднялась, и вошла невольница.

— Феба, — сказала ей донна Лаура, — так как, по всему вероятию, я еще не скоро лягу отдыхать, а уже теперь чувствую, что глаза мои невольно смыкаются и меня клонит ко сну, то дай мне, дитя мое, mate и несколько papelittos, — может быть, они рассеют мою дремоту и позволят мне слушать прелестную беседу сеньора маркиза, пока ему вздумается кончить.

Невольница вышла, смеясь; маркиз несколько времени оставался пораженный удивительным хладнокровием и равнодушием молодой девушки.

Прошло несколько минут, в продолжение которых оба собеседника смотрели друг на друга, не произнося ни одного слова. Вскоре опять послышались тихие шаги негритянки, и она появилась, держа в руках серебряный поднос, на котором находилось mate, сигаретки из маисовой соломы и серебряное же braserito с огнем.

Феба подала mate и хотела уйти.

— Останься, — сказала ей донна Лаура, — то, что будет теперь говорить маркиз, не так важно, чтобы ты, родившаяся в нашем доме, не могла слушать.

Служанка поставила на стол поднос, который она держала, и фамильярно легла у ног своей госпожи, обменявшись с ней насмешливой улыбкой, усилившей бешенство маркиза, если только это было возможно; однако он не сделал ни малейшего замечания и не выказал впечатления, произведенного на него этой новой насмешкой.

— Хорошо, — сказал он наклонясь, — я буду продолжать при вашей невольнице, сеньорита; мне все равно, кто слушает меня и кто слышит; к тому же, успокойтесь, мне остается вам сказать только несколько слов, потом вы будете свободны предаться отдыху, если уж вам так хочется.

Донна Лаура вдыхала свой mate, не слушая маркиза.

— Ты никогда не кладешь в mate довольно сахару, chica, — сказала она, — этот горек; но, может быть, он лучше поддержит мое бодрствование.

— Я вам уже говорил, сеньорита, — продолжал невозмутимо маркиз, — что, отверженный вами, я не желал, однако, отказаться от предположений, уже давно запавших в мою голову и созревших там, и решился наконец вас похитить. У человека с моим характером что решено, то тотчас же приводится в исполнение. Я не стану рассказывать вам, какие средства я употребил, чтобы обмануть бдительность и заботливость вашего семейства. Так как вы теперь здесь одни в моей власти, за несколько сот лье от жилища вашего отца, то я не только поймал в расставленные мною сети, но к тому же так хорошо запутал подозрения людей, интересующихся вашей судьбой, что они даже до сих пор не знают, какое направление им принять, чтобы напасть на ваш след.

— Нет, Феба, этот mate уж слишком горек, — сказала молодая девушка, отталкивая чашку, — дай мне лучше сигаретку.

Невольница повиновалась.

— Теперь, сеньорита, — продолжал маркиз все так же равнодушно, — я приближаюсь к концу моего разговора. То, что было до этого сказано, служило ему как бы предисловием, хотя, может быть, длинным, но за которое вы, без сомнения, извините меня. Оно мне было необходимо, чтобы вы меня хорошенько поняли. Я вас похитил, это правда, но успокойтесь: пока вы остаетесь у меня, ваша честь всегда будет защищена, даю вам в том честное слово дворянина. Вы улыбаетесь… напрасно. Я честен по-своему. Никогда, что бы такое ни случилось, я не употреблю во зло вашего положения ни для чего другого, разве только чтобы узнать от вас тайну, которую вы без всякой причины хотите сохранить. К чему вам служит знание месторождения брильянтов? Ни вы, ни кто другой из вашего семейства никогда не будете в состоянии добыть их; стало быть, вам оно совершенно бесполезно. Отчего же мне, которому все благоприятствует, который может сделать все, что захочет, не воспользоваться им? Бог не для того создал эти богатства, чтобы они вечно были зарыты. Золоту и брильянту так же нужен свет, как человеку воздух. Подумайте: отказ ваш будет бесполезен. Дайте мне верные показания, которых я ожидаю от вас, и немедленно я не только возвращу вам свободу, но еще обязуюсь доставить вас в ваше семейство, несмотря на дальнее расстояние, которое отделяет нас от него. Я доставлю вас так, что при этом ваша честь нисколько не пострадает. Это предложение вам может показаться весьма странным, тем не менее оно важно и заслуживает, по моему мнению, чтобы вы обратили на него ваше внимание. Подумайте хорошенько об этом; дело идет о вашем будущем счастье, и вы им рискуете из-за ложно понятой вами чести. Ваш отец или ваш брат, если б они были здесь, сами велели бы вам говорить, я убежден, и, когда вы возвратитесь к ним, они, увидев вас дома, с радостью оправдают вас даже в том, что вы изменили своему слову; отвечайте мне только: — Да, — и вы свободны.

Маркиз немного подождал. Донна Лаура молчала. Она как будто ничего не слышала.

Дон Рок сделал движение, выражавшее досаду и нетерпение.

— Вы упорствуете, сеньорита, — продолжал он с некоторым одушевлением, — и напрасно; повторяю вам, вы играете теперь вашей будущностью и вашим счастьем, но я хочу остаться с вами в хороших отношениях. Обратите ваше серьезное внимание на мое последнее слово; я предоставляю вам дать мне решительный ответ завтра, перед нашим отъездом. И…

— Феба, дай еще сигаретку, — перебила донна Лаура, пожимая плечами.

— Берегитесь, — вскричал дон Рок с еле сдержанной раздражительностью. — Берегитесь, сеньорита, нужно же наконец как-нибудь покончить с этим бесконечным упорством.

Молодая девушка встала, сделала шаг вперед к маркизу, окинула его с ног до головы взглядом, выразившим все презрение, которое она к нему питала, и, повернувшись к Фебе, стоявшей молча и неподвижно около нее, сказала ей, опираясь рукой на ее плечо:

— Пойдем, chica, уже очень поздно, пора нам уйти и спать; во сне все забывается.

И, даже не взглянув на маркиза, пораженного этой дерзкой выходкой, молодая девушка вышла из комнаты.

Маркиз невольно простоял неподвижно несколько минут, устремив глаза на занавесь, складки которого едва заметно колебались. Вдруг он встрепенулся, провел рукою по лбу, на котором выступил пот, и, бросив взгляд, полный ненависти туда, куда скрылась донна Лаура, вскричал задыхающимся от бешенства голосом:

— О! Сколькими мучениями должен я заплатить за такие оскорбления.

Он вышел из палатки, шатаясь как пьяный. Холодный ночной воздух сильно облегчил его; мало-помалу черты его прояснились и спокойствие его возвратилось; он улыбнулся иронически и прошептал, направляясь скорыми шагами к своему шатру:

— Сумасшедший я; можно ли было так сердиться на безрассудного ребенка? Что же мне, в самом деле, значат эти оскорбление и ее презрение? Разве я не в силах подавить ее гордость! Надо вооружиться терпением, и чем отдаленнее будет моя месть, тем она ужаснее и сильнее поразит ее.

В лагере все было тихо. Исключая стражей, наблюдавших за общей безопасностью, все бразильцы, развалившиеся там и сям вокруг почти потухающих костров, спали спокойным сном, и никакого шума не было слышно, кроме шума деревьев, качавшихся от ветра, да тоскливого крика совы, который по временам смешивался с отдаленным рыканием диких зверей, искавших добычи.