Эд. Арбенов - В шесть тридцать по токийскому времени Страница 9

— Но то, что Маратов был срочно переправлен из Токио в Порт-Артур, а оттуда в Дайрен, вы могли знать. Это же решалось здесь, в генштабе,

«Нет, контрразведчик мыслит явно не в том направлении. Дался ему этот Маратов!»

— Решали, конечно, в генштабе. Маратов был референтом по русским вопросам, прежде всего — дальневосточным вопросам, и самовольно не мог покинуть Токио. В переброске его на территорию Маньчжурии, видимо, возникла какая-то необходимость…

Голос Доихары звучал ровно, но в нем уже угадывалась нотка раздражения.

— Видимо? Точно вы не можете сформулировать причины?

— Нет, я не соприкасался с теми инстанциями, которые контролировали и направляли Маратова. Последнее время, естественно. Прежде он сотрудничал со мной при разработке некоторых планов…

— Операции «Большой Корреспондент» тоже?

— Большой Корреспондент появился, как я уже сказал вам, сразу после нашего укрепления в Маньчжурии, когда Амур стал пограничной рекой Японии.

— Но операция длилась несколько лет, и последний период Маратов захватил?

— Да.

— И был посвящен в детали всей акции?

— Я не посвящал.

— Другие?

— Другие, наверное… Обязаны были посвятить, поскольку Маратов являлся референтом по Приамурью, а Большой Корреспондент базировался в Хабаровске…

— Значит, Янагита?

— Безусловно.

— И он же приказал ликвидировать Маратова… Тут какая-то нелогичность? Не находите?

Язев понуждал Лоуренса-2 к размышлению. Ненужному сейчас, да и вообще ненужному. Все, о чем говорил советский контрразведчик, лежало за гранью настоящего. Уже проведена черта и, может быть, даже подведена. Подводится, во всяком случае. Следствие в самом разгаре, Ежедневно Доихару возвращают в прошлое. Он устал от этих постоянных прогулок по тропам тридцатых годов. Ему хочется здесь, наедине, избежать анализов прошлого, затушить упрямое любопытство собеседника согласием с ним.

— Нахожу.

Не затухает любопытство — ошибся Доихара.

— Да, явная нелогичность, — продолжает развивать свою мысль Язев. — Так просто не убирают единомышленников, это вы знаете хорошо. Убирают доверенное лицо лишь в том случае, когда возникает опасность раскрытия тайны. Элементарный закон буржуазной разведки.

На серое, испещренное морщинами, как зарубками, лицо Лоуренса-2 набегает волной тень беспокойства. Одна за другой следуют волны, и все мрачнее и тревожнее. Тревога и в глазах. Надо бы смежить веки, заслониться от чужого любопытства, а что любопытство присутствует, нет сомнения. Зачем же иначе эти настойчивые вопросы? Но Доихара не успевает опустить веки, и в узких, как амбразурная щель, просветах Язеву видны тревожные огоньки.

— Тут что-то личное, — сделал предположение Доихара. Ему так удобнее отстраниться от необходимости участия в разгадке тайны.

— Вряд ли, — отбросил легкое решение Язев. — Янагита не скрывал своего приговора, а передал его официально начальнику Дайренской военной миссии. Как приказ. И все сотрудники узнали о нем. Личное тут исключается.

— Вы правы, пожалуй, — снова попытался затушить чужое любопытство Доихара и снова безуспешно.

Язев торопливо подхватил согласие своего собеседника:

— Вот и получается, что Янагита убирает Маратова с определенной целью и цель эта связана с акцией «Большой Корреспондент».

— Произвольное заключение. Вы прибегаете к нему, чтобы усложнить вопрос. А он довольно ясен. Операция «Большой Корреспондент» для каждого, кто был к ней причастен, представлялась как крупнейший стратегический и уж, конечно, тактический удар в тайной войне на Дальнем Востоке. Удар достиг сейфов советского генштаба и пробил их. Мы знали все, что осуществлялось и что будет осуществлено командованием Особой Дальневосточной армии. Мы читали здесь, в Токио, приказы Блюхера, указания Сталина, видели на картах дислокацию советских войск и следили за перемещением частей вдоль Маньчжурской границы. Информация была точной, а если выражаться деловым языком, то документальной… Бросить тень на эту блестящую операцию подозрением о какой-то связи «Большого Корреспондента» с судьбой Маратова, значит, не понять значение удара. Вы, как контрразведчик, должны оценить событие по его значимости и своим донесением о состоявшемся у нас разговоре помочь быстрой ликвидации крупного агента. Он в самом штабе Дальневосточной армии. В самом сердце…

— Сообщение уже сделано.

Тень с лица Доихары как-то легко и быстро сошла. Успокоенный, он глянул на Язева с прежним снисходительным сочувствием: как там, в Хабаровске, да и в Москве отнесутся к сообщению? Поежатся небось. Японская разведка сильна. Сильна и талантлива,

— Благодарю, — склонил голову Доихара. Величественно склонил. Он должен был играть пленника, но не побежденного врага. И играл с вдохновением. — Миссию свою я, кажется, выполнил…

Или нет? Не испытывает Язев смущения, в глазах его какое-то наивное любопытство и даже озорное легкомыслие — этот майор отказывается вроде признавать победу противника, очевидную победу.

«Да, теперь совершенно ясно, что Доихара перебрался через Амур. А мы считали его только потенциальным противником, — подумал Язев, — покрутился, мол, на чужом берегу, посмотрел из Сахаляна на Благовещенск и ушел на юг. Ошибка. Какой-то ночью, невидимый, неугаданный, он вышел на наш берег. Символически, конечно. В облике этого самого Сунгарийца, как назвал резидента Лоуренс-2. Потом перевоплотился в Большого Корреспондента».

Сунгарийца Язев помнил. Однажды зимой, где-то за полночь, на льду Амура пограничники перехватили связного, направлявшегося к маньчжурскому берегу с донесением. Случайно перехватили. Была метель, злая февральская метель, тучи снега неслись по Амуру — ни земли, ни неба не видать. В такую погоду не то что до чужого берега, до своего дома не доберешься. Закружила связного пурга, завертелся он на одном месте как юла. А тут еще полынья — отсырел лед перед метелью, сдал кое-где, а может, и рыбаки попытали счастья, прорубили круги для неводов. К ночи затянулись просветы, занесло их снегом, но окрепнуть не успели — нога связного так и пошла в воду. Закричал бедняга, позвал на помощь. Тут закричишь, хоть и не велено, если под лед тянет, а руки скользят по кромке, не находя опоры. Услышали дозорные. Как уж услышали — неведомо, порывом ветра, должно быть, принесло крик. Поспешили на помощь. Успели вытянуть человека, почти подо льдом был, едва живой.

Что он связной, никто не знал, сам, конечно, не открылся — охота ли сидеть в тюрьме? Стал плести обычное. Заплутался, мол, в буран, забрел на лед. Не поверили. Тогда не верили случайностям: граница, как передний край, каждый день нарушение, да и не одно. Время к тому же было суровое — бдительность обострена до крайности. Обыскали, распороли одежду по швам, всю, даже портки не обошли, хотя ясно было, что в складках тонкой бязи ничего не скроешь. Нашли все же — не в полушубке, не в кителе и не в нижнем белье, в подкладке левого голенища Записка крошечная, в кошачью лапу: «В полночь Большой выходит из игры». Вот так просто и так таинственно резидент сообщал о выходе из дела одного из агентов. Было ли это истинное намерение или ложное — не поймешь. Посчитали открытый текст шифрованным. Тоже ничего не поняли, Но ломать голову над бумажкой в кошачью лапу не было смысла. Принялись искать Большого. Связной вначале вроде попытался помочь, что-то выдал через стон и хрип, потянулась ниточка, да тут же оборвалась — впал в забытье. Крепко обожгла его полынья, загорелся ледяным огнем, а он горячее обычного, бред от него тяжелый. Врачи в те времена антибиотиками не располагали, с пневмонией боролись старыми способами, впрочем, и антибиотиками не удалось бы спасти связного. Слишком шибко ожег его Амур. Сгорел, так и не придя в себя. Поэтому искали Большого уже без связного. Не нашли. По записке разве найдешь, да еще такой крошечной, в кошачью лапу? Осталась она в деле как след.