Генри Райдер Хаггард - Лейденская красавица Страница 9

Лизбете, опутанной сетями обстоятельств, совершенно не знавшей, что предпринять, оставалось только утвердительно кивнуть головой.

– Мне кажется, что после моего объяснения нарушение общепринятых правил может найти себе извинение, – заключил Монтальво. – И мне остается прибавить только несколько слов: мое положение здесь совершенно особенное. Я – официальное лицо, но между тем смело говорю среди друзей, подвергая себя опасности, что кто-нибудь из присутствующих может направить мои слова против меня же. Впрочем, я этого не думаю. Хотя нет в Нидерландах более ревностного католика и более преданного своей родине испанца, чем я, меня обвинили в том, что я выказываю слишком большую симпатию к вашему народу и поступаю слишком мягко с теми, кто навлек на себя неудовольствие святой Церкви. Что касается применения моих прав и правосудия, я согласен сносить подобные обвинения. Но на свете не всегда правда берет верх. Поэтому, хотя я рассказал вам только истину, я должен сказать, что в интересах нашей хозяйки, в моих собственных интересах и в интересах всех сидящих за этим столом лучше было бы не распространяться особенно о подробностях этого происшествия. Пусть оно умрет в этих стенах. Согласны ли вы, друзья?

Побуждаемые одним общим порывом, а также общим, хотя и бессознательным страхом, все присутствующие, даже осторожный и дальновидный ван де Верф, отвечали в один голос:

– Согласны!

– Друзья! – сказал Монтальво. – Это простое слово дает мне такую же глубокую уверенность, как какая-нибудь торжественная клятва, такую же уверенность, какую дала клятва нашей хозяйки, на основании которой я счел себя вправе отпустить несчастную, хотя в ней подозревали бежавшую еретичку.

Монтальво закончил свою речь вежливым общим поклоном и сел.

– Что за добрый, что за восхитительный человек, – проговорила Клара, обращаясь к Дирку среди шума поднявшихся разговоров.

– Да, только…

– Какая наблюдательность и какой вкус! Ты слышал, что он сказал о нашем ужине?..

– Слышал что-то мельком.

– Правда, все говорят, что мой тушенный в молоке каплун, какой у нас был сегодня… Что это с твоим камзолом? Ты раздражаешь меня, не переставая тереть его…

– Ты облила его красным вином, вот и все, – недовольным тоном отвечал Дирк, – он испорчен.

– Не велика потеря: по правде говоря, Дирк, я не видала камзола, хуже сшитого. Вам, молодым людям, следовало бы поучиться одеваться у испанских дворян. Взгляни, например, на его сиятельство графа Монтальво…

– Мне кажется, тетушка, я сегодня уже достаточно слышал об испанцах и капитане Монтальво, – перебил свою родственницу Дирк, едва сдерживая себя. – Сначала он увозит Лизбету и пропадает с ней целых четыре часа, затем сам напрашивается на ужин и садится с ней на почетный конец стола, предоставляя мне скучать на противоположном конце…

– Ты сердишься и становишься невежлив, – сказала тетка Клара. – Тебе не мешало бы поучиться у испанского идальго и коменданта не только умению одеваться, но и умению держать себя.

Почтенная дама при этих словах поднялась, обращаясь к Лизбете:

– Если ты закончила, Лизбета, пойдем, а наши гости еще займутся вином.

Когда дамы удалились, в столовой стало еще оживленнее.

В те времена почти все пили очень много спиртных напитков, по крайней мере на праздниках, и этот вечер не составлял исключения. Даже Монтальво, чувствовавший, что выиграл игру, и поэтому несколько успокоившийся, не отставал от других, и по мере того как кубок осушался за кубком, становился все разговорчивее. Но он был настолько хитер, что даже тут остался верен своему плану, и в разговоре выказал такое сочувствие к невзгодам, переживаемым Нидерландами, и такую религиозную терпимость, какие редко можно было встретить в испанце.

Затем разговор перешел к военным вопросам, и Монтальво, подстрекаемый ван де Верфом, который, не в пример прочим, пил немного, стал объяснять, как бы он, если бы был главнокомандующим, стал защищать Лейден от нападения войск, превосходящих численностью его гарнизон. Скоро ван де Верф понял, что граф был искусным офицером, изучившим свое дело, и будучи сам любознательным штатским, начал предлагать своему собеседнику вопрос за вопросом.

– Предположите, – спросил он наконец, – что город погибает от голода, а все еще не взят, так что жителям предстоит или попасть в руки неприятеля, или сжечь самим свои жилища. Что бы вы сделали в таком случае?

– Тогда, менеер, если бы я был обыкновенный человек, я внял бы голосу умирающего от голода населения и сдался.

– А если бы вы были великим человеком?

– Если бы я был великим человеком… Тогда я открыл бы плотины и снова допустил бы морские волны биться о стены Лейдена. Армия не может жить в соленой воде, менеер.

– Но при этом вы потопили бы фермеров и разорили страну на двадцать лет.

– Совершенно верно. Но когда надо спасти зерно, кто думает о спасении соломы?

– Слушаю вас, сеньор. Ваша пословица хороша, хотя мне никогда не приходилось слышать ее.

– Немало хороших вещей идет из Испании, менеер, в том числе и это красное вино. Позвольте выпить еще стакан с вами, и, если не возражаете, я скажу вам: вы – человек, с которым приятно встретиться и со стаканом в руке, и с мечом.

– Надеюсь, что вы всегда будете обо мне такого мнения, – отвечал ван де Верф, осушая свой кубок, – встретимся ли мы с вами за столом или на поле битвы.

После этого Питер отправился домой и, прежде чем лечь спать, тщательно записал все, что слышал от испанца о военных диспозициях как атакующих, так и осажденных, а под своими заметками написал пословицу о зерне и соломе. Не было видимой причины, почему ван де Верфу, простому гражданину, занятому торговлей, пришло в голову сделать это, но он оказался предусмотрительным молодым человеком. Он как будто знал, что может произойти многое, чего никак нельзя предвидеть в данную минуту. Случилось так, что через много лет ему пришлось воспользоваться советами Монтальво. Все, знакомые с историей Нидерландов, знают, как бургомистр Питер ван де Верф спас Лейден от испанцев.

Что касается Дирка ван Гоорля, он добрел до своей квартиры, опираясь на руку дона Хуана де Монтальво.

Глава IV. Три пробуждения

На другое утро после санного бега в Лейдене было три человека, с мыслями которых при их пробуждении небезынтересно познакомиться читателю. Первый из них – Дирк ван Гоорль, которому всегда приходилось рано вставать по своим обязанностям и которого в это утро отчаянная головная боль разбудила как раз в ту минуту, когда часы на городской башне пробили половину пятого. Ничто не оказывает такого неприятного влияния на расположение духа, как пробуждение от сильной головной боли в половине пятого, среди холодного мрака зимнего утра. Однако, лежа и раздумывая, Дирк пришел к убеждению, что его дурное расположение духа происходит не только от головной боли или холода.

Одно за другим ему вспомнились события предыдущего дня. Прежде всего он опоздал ко времени, назначенному для встречи с Лизбетой, что очевидно рассердило ее. Затем появился капитан Монтальво и увез ее, как коршун уносит цыпленка из-под носа у наседки, между тем как он сам, Дирк, осел этакий, даже не нашел слова протеста. После этого, считая себя обязанным держать пари за сани, в которых сидела Лизбета, несмотря на то что ими правил испанец, он проиграл десять флоринов, и это было вовсе не по душе такому расчетливому молодому человеку, как он. Остальное время праздника на льду он провел в поисках Лизбеты, таинственно исчезнувшей с испанцем, причем не только скучал, но еще и беспокоился. Наконец, настал ужин, где опять граф выхватил у него из-под носа Лизбету, предоставив ему стать кавалером тети Клары, которую он не любил, считая за старую дуру, и которая, испортив его новый камзол, в конце концов объявила, что он не умеет одеваться. И это еще не все: Дирк чувствовал, что выпил больше, чем следовало, так как об этом ему докладывала его голова. А в довершение всего он вернулся домой под руку с этим самым испанцем и, ей Богу, на пороге своего дома клялся ему в верной дружбе.

Без сомнения, граф оказался необычайно добрым малым для испанца. Что же касается поступка на бегах, он дал ему вполне удовлетворительное объяснение и принял свое поражение как джентльмен. Что могло быть любезнее и тактичнее упоминания о Питере в его застольной речи? Также и в своем отношении к несчастной Марте, историю которой Дирк знал хорошо, – и это было важнее всего остального, – Монтальво выказал себя терпимым и добрым человеком.

Надо сказать сразу, что Дирк был лютеранин: он был принят в эту секту два года тому назад[13]. Быть лютеранином в те дни в Нидерландах значило – это едва ли нуждается в объяснении – жить, вечно чувствуя у себя на шее железный ошейник и имея перед глазами колесо или костер. Это обстоятельство заставляло смотреть на религию более серьезно, чем большинство смотрит на нее в нашем столетии. Однако и в то время страшные казни, которыми каралось вероотступничество, не удерживали многих бюргеров и людей низшего класса от поклонения Богу по-своему. Из всех присутствовавших на ужине у Лизбеты большинство, в том числе и Питер ван де Верф, были тайными приверженцами новой веры. Но, оставляя в стороне религиозные соображения, Дирк не мог не пожалеть в душе, что добродушный испанец так красив и что он так умеет ценить красоту лейденских дам, особенно Лизбеты, которая, как ему признался сам Монтальво, произвела на него сильное впечатление. Больше всего Дирк опасался, что подобное восхищение могло оказаться обоюдным. В конце концов, испанский идальго и комендант крепости – лицо незаурядное, и, к несчастью, Лизбета также была католичка. Дирк любил Лизбету. Он любил ее с терпеливой искренностью, характерной для его национальности и его собственного темперамента. Но, кроме уже упомянутых выше причин, разница религий воздвигала стену между ними. Лизбета, конечно, и не подозревала ничего подобного. Она даже не знала, что Дирк принадлежит к новой вере. Он же без разрешения старейшин своей секты не мог открыться ей – слишком опасно было вверить молодой девушке жизнь многих людей и их семей.