Иван Кошкин - Илья Муромец. Страница 9

— Да тебе-то только радости будет, — зло усмехнулся князь. — Нет, на меня он и пьяный не замахнется. А ну, с дороги!

Что-то в голосе Владимира заставило Вышату на карачках отползти в угол.

— Открывай!

Чурило торопливо снял с пояса связку ключей и дрожащими руками отпер замок.

— Ну, кого там черт несет? — донеслось из-за двери.

Князь обернулся к гридням, те дружно, как один, замотали головами. Владимир махнул рукой и, придерживая полы золотого византийского платья, шагнул внутрь. Свита гурьбой ввалилась за повелителем.

Чурило, выглянув из-за спины дружинника, снова перекрестился и вжал голову в плечи. Князь и богатырь, набычившись, стояли друг против друга. Чудовищно широкий, не людской мощи мужик в белых портах и рубахе нависал над Владимиром, хотя тот и был в высокой княжеской шапке ромейской работы. Бояре затаили дыхание.

— Ну, здравствуй, княже, — прогудел Илья. — Почто к узнику пожаловал? Али дело какое? Три года носа не казал, а тут и сам пришел, и холопов с собой притащил, — богатырь недобро скосил глаза на свиту.

— По делу, — отрывисто сказал Владимир.

— А этих, толстобрюхих, зачем привел? Без них дела не решаешь? Или для обороны? — Илья откровенно издевался над Владимиром.

Князь стиснул зубы, процедил:

— То свита, ближние мужи мои.

— Гумно это, а не мужи, — вздохнул богатырь. — Подними я на тебя руку — ни один не вступится, все окарачь поползут. Мужей ты, княже, сам разогнал, потому как мужи, они не черви, снизу на тебя глядеть не станут.

— А ты подними, — закипая, ответил князь, — тогда и посмотрим! А поползут — я и сам еще мечом опоясан!

Он шагнул к богатырю.

— Тебе ли надо мной глумиться, Илья Иванович! Я — дурной князь? А ты — хороший богатырь? От твоих непотребств тебя и заперли, так ты и в погребе буянил! А уж то, что три дни тому выкинул, так я не поверил сперва, когда мне рассказали.

Илья чуть смутился:

— Ну, выкинул... Сила-то гуляет, я не молод, но еще не старик. Ты садись, княже, давай о деле говорить. Вон, на тот сундук.

— Ты как с князем разговариваешь, собака! — набрался смелости Вышата. — Я тебя!

Илья исподлобья глянул на боярина. Вышата подавился словами и шатнулся назад, грузной тушей выдавливая остальных из погреба.

— Потому и не любил я твой двор, княже, что там таких боровов кособрюхих, что у моего отца на заднем дворе в луже. О печенегах пришел говорить?

— Выйдите, — повернулся к боярам Владимир.

Бояре мялись.

— ВЫЙДИТЕ, Я СКАЗАЛ! — тихо повторил князь.

Давя друг друга, ближние мужи выскочили из погреба и захлопнули дверь.

— О печенегах, — кивнул Владимир. — Бурко твой вчера опять в степь ходил, утром вести принес. Собираются они. Калин на Воронеже встал, к нему ханы идут. Силы — видимо-невидимо. Что делать будем, Илья Иванович?

Последние слова князь произнес как-то робко, неуверенно.

— Что делать? — усмехнулся богатырь. — Ну, я, положим, тут посижу. А вот что ты будешь делать, княже? Кого на печенегов пошлешь? Вышату? Он Калину первый в ноги поклонится. Сбыслава? Парень смелый, голову честно положит, да толку-то? Или сам, может, вспомнишь, как тридцать лет назад ратоборствовал?

— А ты, стало быть, будешь на нас отсюда смотреть, так? За меня не бойся, я еще не забыл, как на коня садиться. Ты мне вот что скажи: сколько обиду-то помнить собираешься? Весь век? Христос велел прощать врагам своим.

— Добрый ты князь, зла не помнишь, особенно когда сам его творишь, — Илья встал, прошелся по погребу. — Ничего-то ты, Владимир Стольнокиевский, не понял. Ты думаешь, что тебя князем-то делает? Венец? Плащ золотой? Серебро твое? Нет, княже, того и у купцов хватает. Дружина тебя делала тем, кем ты был. Пока у тебя за столом тридцать богатырей садилось — был твой престол высоко! Да не умел ценить. Говоришь, прощать велено? А ты хоть прощения-то просил?

— Мне у тебя прощения просить? — захрипел Владимир. — Великому князю земли Русской у мужика муромского? Да ты от хмеля еще, я вижу, не отошел! Может, в ноги еще тебе поклониться?

— Это ты, князь, сам решай, — усмехнулся богатырь. — Подумай, повспоминай. Всех вспоминай, княже! Сухмана[14] вспомни, Дуная[15], Данилу Ловчанина...[16]

Владимир побледнел, на лбу выступил пот:

— Нашел время...

— Другого времени у нас не будет, ни у тебя, ни у меня. Как надумаешь, дай мне знать.

Князь хлопнул дверью так, что от косяка песок посыпался. Илья снова открыл книгу, стараясь отогнать поганые мысли. Вроде и сделал все правильно, но на душе стало только поганей. На ум пришли стихи поэта из далекой Поднебесной земли:

Я лежу на поле у ЕчэнаВарварской простреленный стрелою,В небесах могучий черный ворон,Не спеша, кружится надо мною...

Стихи переложил несколько лет назад верный Бурко, искусник Алеша сложил на них песню, и так она полюбилась богатырям, что каждый тихий вечер, выпив меду или ромейского вина, Застава, встречая закат, орала со слезою в голосе:

Ты зачем кружишься, черный ворон,Над сраженным воином Китая?Хочешь мяса моего отведать?А на юге матери рыдают...

Над просторами Поднепровья неслась, бывало, ставшая своей уже песня из Поднебесной:

Выну я стрелу из раны черной,Рану завяжут полой халата,Что украшен алыми цветами,И расшит драконами богато.Незаметно для себя Илья запел:Скоро я уйду из Поднебесной,Стану горным духом нелюдимым,И тебя прошу я, черный ворон:Мой халат снеси моей любимой.

Богатырь увлекся, и стены уже дрожали от мощного голоса:

Расскажи, что зря она ночамиМой халат шелками расшивала,Расшивала алыми цветамиИ полы драконом украшала.Не был верен я своей любимой.Я нашел себе невесту лучшеНа кровавом поле у Ечэна,Над рекою северной могучей.Повстречал негаданно родную,Не бывало девушки прелестней.Нам на ложе из мечей и копийСтрелы пели свадебную песню...[17]

Илья не заметил, как снова отворилась дверь погреба. Не шумели в этот раз у входа, не толпились.

— Хочу надеяться, Илиос, что ты встретишь другую невесту.

Песня оборвалась, Илья медленно, не веря, повернулся:

— Княгиня?

Никто из богатырей Рубежа не ходил с посольством в Корсунь добывать Владимиру супругу. В степи было неспокойно, ромеи, ладя избежать высокой чести породниться с русским князем, науськивали печенегов на Киев, в порубежье шла тихая, не прекращающаяся ни на день война. В Киеве сыграли свадьбу, народ гулял неделю. Степь пожелтела, потом укрылась снегом, а мира на границе все не было. Лишь весной пришли послы от ханов, прося передышки. Поредевшие орды откочевали к Итилю[18], порубежье зализывало свои, раны. Впервые за полтора года Илья с крестовыми братьями решился покинуть Заставу, что стояла всего-то в трех днях богатырского скока от столицы. Не всякий проедет через весеннюю степь, когда буйный дух лезущих из земли трав валит на лету птицу, когда пьяные от весны туры с ревом скачут, сшибаются рогами, когда дикие тарпаны, в звериной радости от пришедшего тепла и сытости, с визгом гонятся за всадниками, чтобы, сбив вместе с конем, разорвать того, кто покусился на лошадиную волю, и того, кто эту волю предал. Однако не было в степи зверей настолько глупых, чтобы заступать дорогу трем русским богатырям, что торопятся домой. Вернее, были, конечно, но все давно кончились. В Киев, как у богатырей водится, въезжали не через ворота, а махнули прямо через стену. Вверх по спуску летели, загодя предупреждая-распугивая народ молодецким свистом, от которого срывало ставни. На княжьем дворе гридни шарахнулись по стенам, когда трое молодцов на скаку соскочили наземь, придерживая могучих зверей под уздцы, и бегом повели по двору, охолаживая после бешеной скачки. Пробежав несколько кругов, Илья повел Бурка к коновязи, где на почетном месте были врезаны в белый камень могучие стальные кольца. Расседлал, обтер, почистил, осмотрел спину, затем ноги, копыта.