Иван Дроздов - Славянский котел Страница 9

Борис не торопился. Некоторое время он ещё полежал, осмотрел свою спальню, балкон, — он всю ночь оставался открытым, — затем прошёл в ванную и принял душ.

В столовой его ожидали Ирина и Арсений Петрович. Борис, увидев своего учителя, опешил, но, впрочем, скоро пришёл в себя и заключил старика в объятия. В прошлом крепкий, сильный, живой и деятельный, Арсений Петрович походил теперь на пожухлый лист и едва держался на ногах. Тельце его дрожало, он, всхлипывая, говорил:

— Сколько же лет мы с вами не виделись?..

— Два года с небольшим, — с того дня, как закрыли нашу лабораторию.

— Да, да, два года, а мне кажется, пролетела вечность. Но позвольте, Боренька: зачем же закрыли нашу лабораторию, если она так нужна была и нашему правительству, и Генеральному штабу армии? А перед тем, как её закрыть, ко мне приходил человек из каких–то тайных органов и предлагал содействие. И даже большие деньги. Он мне говорил: «Вы будете купаться в золоте, только при одном условии: каждый месяц представляйте нам подробный отчёт». Да, да, — так и говорил, и я уж хотел согласиться, ведь сотрудники лаборатории не получали зарплату. И что же ты мне скажешь? Он так говорил, а тут вдруг вызывает меня директор и объявляет: лаборатория закрывается. Как всё это понимать?..

— А так и понимайте: сотрудник–то, приходивший к вам, работал не в наших органах, а в тех, которые и затащили вас, а вслед за вами и меня на этот остров. А теперь вот мы будем работать на своего противника. Я так понимаю наше положение.

— Да, да. Ты прав, Боренька, у вас, молодых, мозги шевелятся резвее, чем у нас, стариков. Ну, как я мог подумать, как мог подумать?.. Сталин–то говорил: вы всего лишь винтики одной государственной машины; и нечего вам думать, а всё придумаем мы за вас. Ох, Сталин! Его теперь хвалят русские патриоты, а сами того не понимают, что он–то и отучил нас самостоятельно мыслить. Это ведь при нём, как клопы в трухлявом доме, расплодились враждебные силы и вышибали из нас русскую душу. Ну, скажи на милость, зачем Микояну или Орджоникидзе, а пуще того, Кагановичу и Берии русская душа? А ведь этих нелюдей Сталин поставил над нами. Вы–то, молодёжь, не знаете, а я ходил на демонстрации и, как идиот, таскал портреты этих вражин. Ну, и что же русский народ хотел от них получить?.. А вот то, что и получил. Полтора миллиона в год вымирает русских людей, а они, как бараны, идут на избирательные участки и выбирают тех, кто их уничтожает. Ох–хо, Боренька, что же это будет, что будет?..

По щекам старика катились слёзы. Не мог он унять кровоточащую боль, нетвёрдым, дрожащим голосом продолжал:

— Давно не виделись, давно, — и не хотел бы я здесь с тобой встретиться, да так уж случилось. Так привелось. Вот видишь: встретились. А всё я, старый осёл, тому причиной. Не думал, не желал я этого, да вот видишь подвёл тебя под монастырь, закатал в крепость, в этот проклятый Белый дом. Кто ж и подумать мог, да вот так случилось. Стар я стал, из ума выжил — нечаянно твоё имя назвал. Вроде бы детектор лжи ко мне приставили, а он мозги помрачает. Под этим детектором они всё спрашивали: кто помочь может в моих расчётах, подступились с ножом к горлу. Потом–то уж опомнился, да вот видишь: назвал. Ты, Борис, прости меня, старика. Я это виноват, один я и никто больше. Они вроде бы и мою помощницу, Драгану, этак–то пытали, будто бы и она назвала твоё имя, да не будем путать слабую девочку в эту историю. Она сербка, как и её дядя, и будто бы нашего, русского духа. Я виноват, один я. Так уж и ответ перед тобой и перед Господом Богом один я держать буду.

И старик опустил над столом голову, вздрагивал всем телом, плакал. Ирина сидела на диване в дальнем углу комнаты и молча, равнодушно за всем наблюдала. Борису казалось неуместным и даже бестактным её присутствие, но он, раз–другой взглянув на неё, перестал её замечать.

— Да в чём же вы себя вините? — заговорил Борис. — В том, что я тут очутился? Оно, может, и к лучшему. В Москве–то нашу тему закрыли, я потом в казачьей станице жил, храм строил. Ну, моё ли это дело — бетон месить, а тут, глядишь, мы дальше тему свою подвинем. Были бы приборы, да реактивы разные — соскучился я по настоящему делу.

Видя старика разобранным, расстроенным и, кажется, глубоко больным, Борис не стал рассказывать, как его выследили и помимо воли доставили сюда, — думал лишь о том, как бы помочь учителю, вернуть ему былую силу.

Ирина подошла к ним и стала расставлять тарелки, приборы. Из раскрытой двери, ведущей в другие комнаты, вышли две прислужницы, принесли горячий завтрак. Они тайком, но с пристрастием кидали взоры на Бориса, видимо, знали о нём, ждали его приезда. Ирина, как и в вертолёте, была сдержанной, вела себя строго в соответствии с заведенным здесь для всех этикетом. Арсений Петрович заметно успокоился, принялся за еду. Вилкой постучал по стоявшей на середине стола бутылке вина, сказал:

— Насколько же был прав Иван Петрович Павлов; он призывал напрочь отказаться от потребления вина и даже в лекарство не добавлять спирта. Я тут заметил: вино в любых дозах, и даже в самых ничтожных, не приносит пользы организму. Впрочем, поувял я здесь не от вина, а вот отчего — я тебе расскажу в подробностях, но только позже.

Он при этих словах взглянул на Ирину и, заметив её желание покинуть их, схватил девушку за руку:

— Нет, нет, ты, Ириша, не уходи, останься, пожалуйста.

И — к Борису:

— Ирина — мой ангел–хранитель. Это ей я обязан тем, что ещё кое–как держусь на белом свете. Не будь её, так я бы давно… как те мои ребята, которые на тот случай оставались со мной в лаборатории, валялся бы на больничной койке.

Снова взял девушку за руку:

— Ладно, Ириш, ты сейчас иди в лабораторию, а мы поговорим немного и тоже придём к тебе. Иди, родная, иди.

Ирина вынула из сумочки пузырёк с таблетками, положила его в карман куртки Арсения Петровича.

— Это вам на случай.

— Знаю, знаю, родная. А теперь иди, пожалуйста, и посмотри, чтобы там, за дверью, никого не было. Мне надо говорить с молодым человеком, я кое–что ему расскажу.

— Хорошо, но только вы не волнуйтесь, не впадайте в состояние…

— Да, да, я, конечно, я буду молодцом, а ты иди, иди, пожалуйста. И пусть никто к нам не приходит.

Старый учёный вновь начинал волноваться и делал жест рукой, словно бы толкал Ирину к двери; его речь становилась отрывистой, а щёки покрывались едва заметными пятнами. Проводив нетерпеливым взглядом девушку, он торопливо выпил абрикосовый сок, вытер салфеткой рот и склонился через стол к Борису:

— Вы, наверное, знаете, что в Москве я заканчивал работы над этим злополучным «Облаком», — ну, тем самым «Облаком», которое было засекречено и в институтских документах называлось «Облаком подавления духа». Здесь мне удалось добиться задуманного, я приступил к испытаниям, и вот результат: был человек и весь вышел. При опытах допустил оплошность — вырвалось оно из рук, это «Облако», и — шарахнуло. Пятнадцать сотрудников, по большей части русских, отправлены на материк, лежат в военном госпитале, а я вот здесь перемогаюсь.