Юзеф Крашевский - Графиня Козель Страница 9

– Ах ты, безумец, фанатик, комедиант несчастный, – закричал он, даже не поздоровавшись с женой, – опять накуролесил, опять пришел ко мне, чтобы я тебя из ямы вытащил? Не так ли? Я все знаю; уберешься отсюда, от прихода подальше, в деревню, в пустыню…к простачкам…в горы.

Гойм сделал жест рукой.

– И не жди, что я за тебя заступлюсь, – продолжал он, распаляясь, – еще бога благодари, если два драгуна выпроводят тебя в дыру какую-нибудь, могло быть и похуже. Ты что думаешь? – горячился министр, подойдя к Шрамму так близко, будто хотел схватить его за шиворот, – ты что думаешь, будто здесь, при дворе, все дозволено? Да разве можно это твое слово божье в неподслащенном виде преподносить тем, кто к сладким речам привык? Вдохновенного апостола из себя разыгрывать, обращающего язычников на путь истинный? Сотни раз твердил тебе, Шрамм, я помочь тебе не в силах, ты сам себя губишь.

Шрамм, ничуть не смутившись, спокойно стоял, глядя министру прямо в глаза.

– Но я служитель бога, – промолвил он, – я дал обет нести правду божью в мир, и если нужно сделаться мучеником во имя ее, то да будет так.

– Мучеником! – рассмеялся Гойм. – Много чести! Тебе дадут пинка и, оплевав, выгонят из города.

– И уйду, – ответил Шрамм, – но, пока я здесь, уст моих никому не закрыть.

– Ну и будешь проповедовать глухим, – язвительно добавил, пожимая плечами, министр. – Впрочем, довольно; делай что хочешь, помочь тебе я не могу, да и не хочу, мне бы сейчас впору себя отстоять. Я тебя предупреждал, Шрамм, надо уметь молчать, уметь подольститься, иначе тебя затопчут в грязь. Такое уж время настало, ничего не поделаешь: Содом и Гоморра. Прощай, у меня нет больше времени.

Шрамм молча поклонился, взглянул с сожалением на жену Гойма, с немым изумлением на него самого и направился к двери.

– Ладно, жаль мне тебя, – проворчал Гойм, – ступай, я сделаю что могу, но смотри, заройся в Библию и держи язык за зубами, в последний раз тебе это советую.

Шрамм, уже не слушая его, вышел. Супруги остались одни. Гойм так и не поздоровался с женой, они давно уже были не в ладах. Не зная, очевидно, с чего начать, он стоял растерянный, злой и теребил концы своего парика.

– Граф, зачем вы так внезапно велели мне приехать сюда? – надменно, с укором спросила Анна.

– Зачем? – вскричал, подняв глаза к ней, Гойм и забегал взад и вперед по кабинету как безумный. – Зачем? Потому что я сошел с ума, потому что эти негодяи напоили меня, и я не знал, что делаю, потому что я идиот, несчастный и сумасшедший, да! Сумасшедший! – повторил он.

– Значит, я могу ехать обратно? – спросила Анна.

– Из ада назад не возвращаются, – захохотал Гойм, – а ты, сударыня, по моей милости в ад попала: ведь здесь сущий ад!

Он разорвал на груди душивший его жилет и грохнулся на стул.

– И впрямь рехнуться можно, но с королем воевать не станешь.

– Король? Причем тут король?

– Король! Фюрстенберг! Все! Все! Даже Вицтум и, кто знает, может, даже сестра моя родная, все сговорились против меня. Проведали, что ты, сударыня, красавица, а я дурень, и велели мне показать жену.

– Кто же им рассказал обо мне? – спросила, все еще сохраняя спокойствие, Анна.

Не в силах признаться, что сам он во всем виноват и теперь его ждет расплата, министр заскрежетал, зубами, затопал ногами и вскочил со стула. Но вдруг раздражение его как рукой сняло, он побледнел, стал холодным, язвительным.

– Довольно, – заговорил он, понижая голос, – обсудим все хладнокровно. Чему быть, того не миновать. Я вызвал вас потому, что меня заставили это сделать, король так захотел, а Юпитер, как известно, поражает тех, кто дерзнет его ослушаться. Удовольствия для короля – превыше всего, королевскими стопами попирает он чужие сокровища и бросает их в навозную кучу, и тут, как от смерти, нет спасенья. – Гойм понизил голос и умолк, словно ожидая возражений. – Я побился об заклад с графом Фюрстенбергом, что ты, жена моя, красивей всех здешних красавиц, которые пользуются влиянием при дворе. Ну не дурень ли я? Скажи мне это в глаза, разрешаю. Пресветлейший государь сам вызвался быть нашим судьей. Я выиграю тысячу дукатов.

Анна сдвинула брови, отпрянула от Гойма, с величайшим презрением глядя на него.

– Какое вы ничтожество, граф, – вскрикнула она в гневе. – Как? Вы держали меня, словно невольницу, взаперти, отказывая даже в воздухе и свете, а теперь выводите, как комедиантку, на сцену, чтобы я выиграла вам пари блеском глаз и улыбками. Какая беспримерная подлость!

– Не щади меня, не скупись на выражения, говори, что хочешь, – промолвил с горестью Гойм, – я стою этого, заслужил. Самой тяжкой кары мало, чтобы наказать меня. Я обладал чудеснейшим в мире созданием, оно цвело и улыбалось только для меня, я был горд и счастлив, но дьявол попутал меня, потопил мой разум в вине.

Гойм заломил руки. Анна молча смотрела на него.

– Я еду домой, – заявила она, – здесь я не останусь, мне было бы стыдно самой себя. Лошадей, карету!

Она бросилась к дверям. Гойм стоял, горько усмехаясь.

– Лошадей! Карету! – повторил он. – Ты не понимаешь, верно, где находишься, в каком окружении. Ты – невольница и не можешь ни шагу ступить отсюда, вероятно, даже у дверей дома стоит сейчас стража. Вздумаешь бежать, драгуны схватят тебя и вернут силой; никто не осмелится отвезти тебя обратно, никто не дерзнет прийти тебе на помощь. Ты и понятия не имеешь, куда попала.

Графиня заломила в отчаянии руки, Гойм смотрел на нее с каким-то смешанным чувством; ревность была в его взгляде и жалость, боль, издевка и беспокойство.

– Выслушайте меня, – сказал он, слегка коснувшись ее руки, – быть может, все еще не так страшно. Будем хладнокровны и рассудительны. Гибнут те, кто хочет погибнуть. Вы же, если захотите, можете казаться не столь красивой, можете сделаться неприятной, суровой, отталкивающей, можете, чтобы спасти себя и меня, даже стать отвратительной.

Гойм понизил голос.

– А знаешь ли ты, сударыня, нашего всемилостивейшего повелителя короля Августа? – спросил он со странной усмешкой. – Это самый благородный, самый щедрый государь, он сорит золотом, которое я, акцизный, выжимаю из заплесневелого хлеба бедняков. Нет ему равного по великодушию и по тому, как неутомимо жаждет он дорогих и диковинных развлечений. Ему ничего не стоит сломать подкову и сломать женщину, а потом швырнуть их оземь; ничего не стоит сегодня заключить в Кенигштейн канцлеров, которых только вчера он обнимал. Добрый и милостивый государь, он улыбается тебе до последней минуты, чтобы усладить твою участь перед эшафотом. Он человек сердобольный, но не дай бог ему воспротивиться.

Гойм говорил все тише, тревожно поводя вокруг глазами.