Александр Рогинский - Выбор

Александр Рогинский

Выбор

Она ушла из газеты потому, что не была согласна с ее режимом. Как считала, не творческим. Сплошная гонка, часто ложь. Она много раз выступала, доказывая, что не надо гнаться за текущим днем, а надо осмысливать его.

На нее смотрели с улыбочками. Лучшие ее сотоварищи, которые всегда поддерживали и уважали, начали шептаться за спиной.

Однажды за спиной раздалось – «дурочка». Она прошла мимо, сделав вид, что не слышала, но отметила про себя – они ее бывшие (да уже бывшие, ибо она сразу их отмела, как метлой, от себя) товарищи.

Со временем стали говорить подобное громче. Салаги-выпускники назвали ее «полоской»– меньше газетной полосы не писала.

Долго готовила материал, долго выверяла, читала по ночам вслух. Помнила каждую строчку, ибо, как казалось, пережила ее.

После публикации, которых ждала с таким же нетерпением и страхом, как ожидает женщина родов, на неделю-другую уходила в себя, не отвечала на вопросы, не вступала в разговоры. Ей казалось, они могут стереть, затоптать самое сокровенное, что было сейчас в ее душе и что она так охраняла.

Ждала реакции – писем, звонков, разговоров на улицах. А иначе, зачем писать, если о тебе не говорят? Разве артисту, выходящему на сцену, не полагаются аплодисменты?

Она их получала. Через месяц-другой начинали приходить письма: от домохозяек, студенточек, военнослужащих, пенсионеров…Закрывала кабинет, читала их с упоением. Но чаще – с озлоблением. Люди писали от нечего делать, им явно было скучно; чтобы развеять скуку, они излагали свое с ней несогласие.

Когда-то она была просто ткачихой на шелковом комбинате. В цехах стоял страшный гул, она моталась от станка к станку, в наставницах у нее была знаменитая на всю страну передовичка, которая сразу обслуживала 104 станка и конфликтовала с мужем из-за того, что тот медленно ходил. Однажды она видела, как наставница гуляла с семьей: муж телепался сзади, а жена впереди неслась во весь опор. Все дело в том, что они были разных профессий.

Но вскоре наставница тяжело заболела, рекорды даром не прошли – что-то случилось с позвоночником. И она – ее ученица – решила заменить вышедшую из строя рекордсменку. Стала обслуживать те же 104 станка.

Но вскоре поняла: ей это не по силам. И главное – ткачиха не ее профессия.

К тому моменту она уже несколько раз напечаталась в комбинатовской многотиражке и республиканской комсомольской газете. Это захватило.

Оказывается, у нее было, что сказать людям. К тому же, печатное слово возвышало, делало человека значительным. После первой публикации в комсомольской газете ее обступили подружки и пожимали руки, а кто-то даже поцеловал, будто она совершила что-то невероятное.

Это была слава – маленькая, робкая, но своя. Она ловила на себе плохо спрятанное любопытство, она стала совсем другой. Ей казалась невыносимо стыдной, несообразной с ее внутренним миром эта беготня между станками. Она ощутила свое высокое призвание.

Засела за учебники. Училась днями и ночами, похудела, пожелтела, стала неряшливо одеваться, кто-то даже сказал, что она начала пить. И это было правдой. Только пила она из источника знаний. Пила взахлеб.

Поступила в университет на журналистику. На факультете училась точно так же – днями и ночами просиживала за учебниками, книгами известных журналистов, учась у них писать. И сама активно писала в газеты.

Сначала ее принимали неохотно, ссылаясь на большие размеры и отсутствие оригинальных мыслей.

И она поставила целью научиться оригинально мыслить. Для этого читала упорно классиков – философов, литераторов, писателей, ученых. Дочиталась до психоневрологического диспансера.

Ее лечил врач – кругленький, розовощекий добряк с пронзительными карими глазами, которые, казалось, видели все. Добряк быстро говорил, поглаживая ее руку. Он говорил, что ей надо отдохнуть, заняться чем-то приятным и легким, поменьше читать – подчеркивал. Неплохо, намекал, сжимая крепко-нежно руку, увлечься хоть ненадолго мужчиной.

При этих словах она резко отдергивала руку и смотрела на него твердыми глазами праведницы, которой и была.

Толстячок с пронзительными карими глазами тушевался перед таким целомудрием и что-то воркотал про то, что ладно, мужчина не обязателен, но хотя бы подруга должна быть. С ней можно поговорить по душам.

Этот врач был, по ее мнению, полным дураком, ничего не понимающим в ее душе, хотя и назывался доктором психологических наук.

В диспансере она пролежала две недели, отказываясь от лекарств и не смыкая глаз по ночам, так что похудела и пожелтела еще больше и врачебный консилиум решил отпустить ее домой.

Подруг у нее действительно не было, толстячок угадал, она вообще не выносила рядом с собой людей. Они обычно начинали навязывать свое мнение, что-то доказывать, пытаясь показать, какие они умные.

Иногда она остро чувствовала свое одиночество, особенно по праздникам, когда тишина исходила из стен, а звуки долетали откуда-то издалека и казались неправдоподобными. Но это было мимолетное чувство. Ошибка толстячка заключалась в том, что у нее была цель.

Она хотела стать писателем. Не журналистом, гоняющимся голодным волком за зайцами- фактами, а человеком, который творит на века.

Ей хотелось, однажды она себе в этом призналась, остаться в истории, чтобы и потом люди знали ее фамилию, чтобы помнили, что она жила, что она была и дышала на этой земле. Для этого надо было совершить подвиг. Надо было заплатить за это, может быть, своей жизнью. И она была готова это сделать.

Главное теперь – не сорваться снова, не попасть в этот гнусный и бесполезный диспансер. Правда, не совсем бесполезный, она многое увидела там, о многом передумала.

Например, познакомилась с девушкой, которая боялась своего возлюбленного. История была сугубо интимной, о которой она не любила не то, что говорить, но даже и думать.

Но девушка была очень хорошенькая, ее было искренне жаль. Записала эту историю, чуя в ней подлинность жизни. Еще вместе с ней лежала женщина, которая следила за собой. В ней было две женщины: одна совершала поступки, другая критиковала их. Это тоже было интересно – записала в книжку и эту историю.

С тех пор она стала записывать в книжку все самое интересное, что доводилось видеть и переживать. Собирала жизненные и эмоциональные факты. Некоторые использовала в своих писаниях в газете, но самые сокровенные берегла для другого пера – писательского.

Теперь не сомневалась в своем писательском призвании. Во-первых, ее привлекала крупная форма. Во-вторых, она умела подмечать всякие детали. Ну и работоспособности ей было не занимать.

Вернувшись из диспансера, снова читала, читала, читала. И пила много кофе, курила (в диспансере ее научили курить, и это, оказалось, здорово облегчало процесс думания и успокаивало).

На работу приходила не выспавшейся, утомленной и раздраженной, отчего у многих, особенно молодых, начинали кривиться в двусмысленных улыбках рты.

С каждым днем газета надоедала все больше и больше. Когда-то она радовалась каждому утру, а впереди еще была любимая работа. Там ее ждали шумные летучки, споры до хрипоты, авторы, которые заискивающе улыбались, предлагая свой беспомощный труд.

Ей нравилось говорить с авторами серьезно на жизненные темы, давать им советы, обхаживать их и учить писать.

С удовольствием она давала задания собственным корреспондентам (собкорам), растолковывая особенно моральную суть материала, его значимость.

И в командировки любила ездить. Там она была в центре внимания руководителей, ей давали машину, ее угощали, уласкивали, оказывали всяческое внимание.

Особенно приятно было приезжать туда, где уже была и где жили ее герои. Материалы она писала и пробивала крупные, поэтому считала, что те, о ком писала, должны были гордиться, что о них так крупно написала уважаемая всеми газета.

И вдруг все это осточертело, она просто-таки возненавидела свою работу. Трудно было сказать даже, почему это произошло. Но однажды она пришла на работу, села за стол, достала пачку сигарет и поняла, что все – кончилась ее газетная жизнь.

Если она и дальше будет писать свои крупные статьи, то, конечно же, толк от этого будет, она кому-то поможет, кого-то чему-то научит, но лично для нее это все уже будет повторением прошлого, она сама остановится на месте. А ей хотелось видеть в себе каждый раз новое, свежее и интересное для себя.

Она подала заявление, не раздумывая. Была уверена, что редактор, так ценивший ее, друзья, певшие хвалу после каждого выступления в газете, долго будут ее отговаривать.

Но все вышло поразительно, до огромного стыда просто – редактор, не поднимая головы и разговаривая по телефону, прижав правым ухом к плечу трубку и достав левой рукой свое золотое перо, лихо подписал заявление и тут же крутанулся в кресле и уставился в огромный календарь с полуобнаженными девицами, который он привез из Америки.