А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЯ • ФАНТАСТИКА LXXIV

А. Адалис, И. Сергеев

АБДЖЕД, ХЕВЕЗ, ХЮТТИ…

Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х годов

Том IV

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Глава первая

ЛЕГЕНДА

Верблюд поглядел искоса гордым, мохнатым глазом. Козодоевского снова рвало. За двенадцать дней перехода он не мог привыкнуть к килевой качке. Сережа, раскуривая зеленоватую махорку и вставившись невидящими главами на знакомое зрелище, продолжал говорить терпеливо и зло:

— Да, зачем мечтать об Африке, когда собственная Африка под рукой? Ты мираж видел? — Видел. Тигра видел? Видел? Ты сейчас скажешь, что не видел тигра, но это ложь. Джелал свидетель. Джелал!

Черноглазый мальчик со скошенным подбородком и живыми бровями застенчиво улыбнулся.

Сережа настаивал:

— Надеюсь, ты не жалеешь, что мы использовали отпуск таким образом? Не жалеешь? Боря, а, Боря!

Козодоевский икнул и втянул в себя новый приступ рвоты. От природы он был обидчив, хрупок и привержен к литературе. Его дружба с Сережей измерялась беспричинной симпатией к последнему всех встречных и поперечных.

На сей раз Козодоевского проняло:

— Вы несправедливы. Если бы вас рвало, я бы вел себя иначе! Что касается верблюдов, они страшны, как химера. Я уже говорил вам, что верблюд — помесь облезшей проститутки с доисторическим чудовищем. Вы хотите признанья, что я их боюсь? Да, боюсь! Нате, режьте меня!

— Не валяй дурака, Боренька! Никто, братишка, не виноват, что тебя кишка тонка. Поехал — терпи.

Сережа отошел в сторону и, заслонив глаза рукой, вгляделся в смутный, пересыпающийся воздух.

Двенадцать дней по бледной горячей земле, под низким солнцем! Серый Гиссарский хребет, верблюды, будто слепленные из древней земли — Шахрисябз, Якка-баг, Хайдар, — глаза усталые от песчаных бризов; на остановках тростанковые навесы караван-сараев, древний черномазый народ с дребезжащими дюторами, с розовой розой за ухом и вечной пиалой у рта… А дальше — смутная, как воздух, неизвестность и чертовщина, вроде той, что пишет Козодоевский, только лучше…

Сзади Сережи раздались высокие гортанные крики погонщика. Джелал помог встать первому верблюду, зажурчавшему, как лошадь селезенкой, остатком воды в бурдюке. За первым, кряхтя и подламываясь, вздернулись второй и третий. Под шеей у каждого болтался медный, позеленевший по краям колокол. В песчаной тишине прошел мягкий, нестройный звон — волнующий и усыпительный. Караван тронулся.

До ближайшего караван-сарая оставалось около четырех часов. Козодоевский, утомленный рвотой и мерным качанием верблюда, сидел с закрытыми глазами, мысленно перебирая слова новых стихов:

«Песок… прохлада… вечереть… Болезнь… восток. Тамерлан — померла… мазар — сказал… Гималаи»

— Гималаи-то продолжение Гиссарского хребта, а, Боря? — вдруг спросил Сергей.

— Что? — Козодоевский вздрогнул.

— Гималаи-то продолжение Гиссарского хребта, а?

— Отроги, голубчик, а не продолжение. А ты почему знаешь, что я подумал о Гималаях?

— Ничего я не знаю…

Они продолжали путь молча.

Жара в Туркестане спадает быстро и начисто: она точно отсыхает от ладоней, от висков, от подметок, от напряженного и отяжелевшего за день сердца. Серо-желтый закат подернут туманом.

Козодоевскому и Сереже после Москвы все было в диковину. Будь у них командировка — твердое и ударное обязательство — Средняя Азия пришлась бы им по росту: та же работа, та же советская земля. А большой отпуск вынуждает человека наслаждаться и напрягать свою любовь к жизни. Еще месяц тому назад Туркестан казался им чем-то вроде Кавказа, только запущенного и неиспользованного.

Десятки людей ежедневно уезжали в Туркестан и приезжали оттуда; говорили о городах, где по улицам так же гремят трамваи, издаются газеты, где будто бы такая же культура, только с пряным восточным запахом.

Три недели тому назад, в Ташкенте, друзья были не удовлетворены широкими аллеями улиц и черными шарами карагачей — непонятных и прекрасных деревьев; особенно пленяли их на каждом шагу чай-ханы, убранные темно-красными коврами и широкими паласами, с утра до ночи полные народом в пестрых халатах, тюбетейках и чалмах. Раскаленные докрасна базары с небрежными купцами и хитрыми покупателями напоминали кинематографический Восток. В старом городе обдавали теплом слепые лессовые стены, обрывы и лошади. Множество лошадей…

— Ташкент того-с, на вид колониальный город, — соглашались приятели, гуляя по шашлычной Урде между грудами лавчонок, фруктов и фонарей. И им казалось, что таковы же во многом города Британской Индии.

В Самарканде отдых кончился. Потянуло вглубь страны. Они жили в самой гуще мусульманского населения, между гортанных песен, ишаков, неистовых собак и сверкающих голубых развалин. Каждый вечер хозяин чай-ханы играл на дюторе и пел на картавом языке о заманчивых городах.

12-го июня Козодоевский и Сережа снарядились в путь на восточную границу. От Самарканда до Бухары они добрались поездом; от Бухары на Карши, с пересадкой в Ки-таб. Из Китаба в Шахрисябз. Два дня искали путей пробираться дальше. На 3-й день, шляясь по базару, встретили торговый караван — наметили маршрут и тронулись. И когда отъехали от Шахрисябза несколько верст, они поняли, что культура кончается там, где замирают гудки паровозов; и сейчас можно было ожидать решительно всего: тигров, басмачей, землетрясений. Козодоевский ворчал: пользуясь справочниками и чужими рассказами, он сделал бы лучшую книгу о Туркестане, чем в качестве очевидца.

Всю свою жизнь он искал встреч с рассказчиками. Общественная работа кандидата партии утомила его больше, чем полагается.

В караван-сарае, после четырехчасового перехода, он заснул, как мертвый, обычным своим тяжелым, но долгим сном. Сережа пил зеленый чай, прочно расположившись на плоских, жидких подушках; Джелал сбивчиво перебирал струны дютора.

Русские в этих местах — редкость. Караваны с советскими работниками, отправляющимися в Дюшамбе, проходят выше по большой верблюжьей тропе, западнее Куль-Иска-ндера. И разговор хозяина с путешественником заставил навострить уши всех собравшихся под низким закопченным потолком.

Подсело еще двое: один — молоденький с большими выпуклыми главами, лет 20; другой — чернобородый в дорогом парчовом халате.

Старик-хозяин что-то коротко сказал чернобородому.