Роберт Стивенсон - Вечерние беседы на острове Страница 10

— Ты хочешь сказать, что вышла бы за него замуж? — воскликнул я.

— Иое, да, — сказала она. — Я очень его любила!

— Хорошо! Ну, а вдруг я приехал бы после?

— Вас я теперь еше больше люблю, — сказала она. — Положим, я вышла за Ионе, я хорошая жена. Я не простая канака. Хорошая девушка! — сказала она.

Мне оставалось довольствоваться и этим. Но уверяю вас, что дело это меня ни капельки не интересовало. Конец истории мне понравился не больше начала, потому что этот самый предполагаемый брак и был причиной всех бед. Кажется, до этого на Умэ и ее мать хотя и смотрели свысока, как на бедняков и чужеземок, но не обижали. Даже при появлении Ионе общество волновалось менее, чем можно было ожидать. Потом вдруг, месяцев за шесть до моего приезда, Ионе покинул ее и уехал. С того самого дня до настоящего времени Умэ и ее мать оказались совершенно одинокими: никто к ним не заходил, никто не разговаривал. Придут в церковь — другие женщины отодвигают от них свои маты и оставляют их изолированными. Это было настоящее отлучение, как бывало в средние века. Причины этого и смысла никто не знал. "Вероятно, какая-нибудь "Тала-пепело", — сказала Умэ, — какая-нибудь ложь, какая-нибудь клевета". Умэ знала только, что девушки, завидовавшие ее счастью с Ионе, упрекали ее за его бегство и, встречая ее в лесу, кричали ей, что она никогда не выйдет замуж. "Они говорили мне, что нет человека, который на мне женится. Он будет бояться", — сказала она.

Только одна душа и заходила к ним после этого — мастер Кэз, но и он остерегался, и если бывал, то только по вечерам. Вскоре он открыл свои карты, то есть стал ухаживать за Умэ. Я был недоволен и по поводу Ионе, но когда в дело вмешался Кэз, я резко перебил ее.

— Что же, ты и Кэза тоже находила "очень милым", — спросил я с презрением. — Его тоже "очень любила"?

— Вы говорите глупости, — ответила она. — Белый человек приходит, я выхожу за него все равно как за канака, а он женится на мне как на белой. Положим, он не женится, уйдет прочь, женщину он оставит. Он все равно как вор — только обещает… Лживое сердце — не могу любить! Вы женились на мне. У вас большое сердце — вы не стыдитесь островитянки. За это я вас очень люблю. Я горда.

Не знаю, чувствовал ли я себя когда-либо в жизни отвратительнее. Я положил вилку, отстранил "островитянку" и начал ходить по комнате. Умэ следила за мной глазами, потому что была встревожена. Нисколько не удивительно! Слово "встревожен" ко мне не подходило. Мне так хотелось, и я так боялся очистить свою душу от грязи, в какой она обреталась.

В этот момент донесся с моря звук пения. Он прозвучал близко и отчетливо, когда лодка обогнула мыс, и Умэ, подбежав к окну, крикнула, что это объезжает "мисси".

Странно, что я обрадовался миссионеру; но как это ни странно, а это было верно.

— Останься, Умэ, в этой комнате и не трогайся с места до моего возвращения, — сказал я.

ГЛАВА III

Миссионер

Когда я вышел на веранду, миссионерская лодка входила в устье реки. Это был длинный вельбот, окрашенный в белый цвет, с небольшим наметом у кормы. Туземец-пастор сидел у кормы, управляя рулем. Двадцать четыре весла сверкали и погружались в такт песни, которую запевал стоявший под навесом миссионер в белой одежде, с книгою в руке. Это ласкало и зрение, и слух. На островах нет картины красивее миссионерской лодки, с хорошим экипажем и хорошими голосами. Я с полминуты любовался ею, отчасти с завистью, быть может, а затем направился к реке.

К тому же месту стремился с противоположного берега другой человек; но он бежал и попал первым. То был Кэз. Он, несомненно, имел целью отстранить меня от миссионера, который мог бы послужить мне посредником. Но я думал совсем о другом. Я думал о том, как он надул нас относительно брака и пытался наложить руку на Умэ до этого, и один его вид привел меня в бешенство.

— Прочь отсюда, подлый негодяй! — крикнул я ему.

— Что вы сказали? — спросил он.

Я повторил свои слова, приправив их проклятием.

— Если я когда-нибудь поймаю вас на расстоянии шести сажен от моего дома, я пущу пулю в вашу прыщавую рожу.

— У себя в доме можете делать, что угодно, — сказал он. — Я и не думаю туда идти; а здесь место общественное.

— Это такое место, где я имею частное дело, — сказал я, — и не желаю, чтобы меня подслушивала такая собака как вы. Предупреждаю вас — убирайтесь.

— Не принимаю вашего предупреждения, — ответил Кэз.

— Так я вам покажу, — сказал я.

— Посмотрим, — сказал он.

Он был ловок на руку, но не обладал ни ростом, ни силою, и в сравнении со мною это было хрупкое создание. Кроме того, я дошел до высшего предела бешенства и готов был грызть железо. Я хватил его раз-другой так, что у него голова затрещала, и он свалился.

— Довольно с вас? — спросил я. Он смотрел весь бледный, смущенный, и кровь текла по его лицу, точно вино сквозь салфетку. — Ну, что? Довольно с вас? — крикнул я снова. — Отвечайте! И нечего тут валяться, а не то я начну вас пинать ногами.

Он сел, поддерживая голову, — видно было, что она у него кружится, а кровь текла на его куртку.

— На этот раз довольно, — сказал он. И, поднявшись, шатаясь, побрел той же дорогой, по которой пришел.

Лодка причалила к берегу. Я видел, что миссионер сложил книгу и спрятал ее. "Поймет, по крайней мере, что я за человек", — подумал я, смеясь про себя.

За долгие годы жизни на Тихом океане это был мой первый обмен слов с миссионером, не говоря уже о просьбе об одолжении. Я их недолюбливал — ни один коммерсант их не жалует. Они смотрят на нас свысока и не стараются даже скрыть это; кроме того, они быстро оканакизируются и сходятся ближе скорее с туземцами, чем с такими же белыми, как они сами. На мне была нарядная полосатая куртка, я, конечно, оделся прилично, отправляясь к старшинам, но готов был пустить камнем в миссионера, когда увидел его в настоящем мундире из грубой белой парусины, в шлеме, белой рубашке и желтых сапогах. Когда он подошел ближе, с любопытством посматривая на меня (из-за драки, надо полагать), я заметил, что он смертельно болен, и действительно, у него был только что сильный пароксизм лихорадки на лодке.

— Мистер Терльтон, если не ошибаюсь? — спросил я, так как узнал его имя.

— А вы, должно быть, новый торговец? — сказал он.

— Прежде всего я должен вам сказать, что я не сторонник миссионеров, — сказал я, — и нахожу, что вы и вся братия ваша причиняете большой вред, пичкая туземцев бабьими россказнями и всяким вздором.

— Вы вправе думать все, что вам угодно, — возразил он несколько сердито, — но я вовсе не обязан выслушивать ваши мнения.