Лев Успенский - В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн Страница 10

Тебе двадцать лет? Ты не можешь ни прибавить ни убавить их даже на год. Ты полюбил девушку?.. Ты немедленно расскажешь об этом и ей, и всем, кого встретишь. Если ты писатель, ты — погиб. Толстой, не смог бы изобразить Наташу: ведь она — ложь, ее не было. Беда, если ты дипломат или князь церкви: стоит тебе открыть рот, и ты наговоришь такого… Начинаешь понимать, что такое мой эн-два-о? Соображаешь, к чему ведет владение им?

Баккалауро, всегда лаконичный, превратился в Демосфена. Способность убеждать, у него всегда была, и мы даже поговаривала — нет ли у него свойств гипнотизера… Впрочем, кажется, я начинаю искать оправданий… Не хочу этого!..

…В окне брезжило утро, Венцеслао, бледный, усталый, говорил уже с трудом, куря кручёнку за кручёнкой. Я открыл фортку, за ней густо заворковали первые голуби… Я слушал их и думал: а что, если это так и есть? Если он и впрямь добился всего этого?

Не буду хвастать: всего значения этого открытия — ведь только теперь наука подошла к решению проблемы Шишкина — я еще не мог осознать. Но на меня как бы повеяло, пахнло необычным. Я начал верить. И что ж говорить, в таком мире мы жили… Мне не пришло в голову видеть за этим открытием великие и светлые перспективы. Во мне возникло не желание овладеть новым, чтобы это новое отдать человечеству. А, что там еще: мне захотелось сделать из того, что я узнал, маленькое, не слишком честное, эгоистическое употребление. Искусственно добиться откровенности, добыть признание человека, который… Плохо, отвратительно, не хочу продолжать: сегодня-то я не дышал его проклятым газом, выкладывать всё начистоту для меня не обязательно…

— Слушай-ка, баккалауро, — далеко не решительно проговорил я в тот рассветный час, движимый этими невнятными побуждениями, — а ведь в самом деле… Это необходимо проверить. Экспериментально!

Он махнул рукой с досадой:

— Необходимо!.. А где и как? Мне ведь нужна не группа энтузиастов, всё понимающих, но готовых ради науки на подвиг…

Предварительная осведомленность всё исказит, сам понимаешь… Мне нужно не везение. Нужны павловские собачки. Я должен без их ведома сделать кроликами людей, и притом — людей интеллигентных… Которым — потом — можно всё объяснить, и которые поймут, как важно сохранить пока этот опыт в тайне. Поймут меня… А где я их возьму?

И вот тут-то — не он — я! — произнес решительные слова. Зачем? Мне захотелось услышать хоть один раз правду, всю правду из уст Лизаветочки… Плохо? Конечно, хуже нельзя, — мерзко! Все равно что вырвать признание гипнозом, напоить девушку пьяной… А вот…

— Ну, ерунда! — пожал я плечами. — Ты ручаешься, что это безопасно для «кроликов»? Так тогда… Забыл, какой завтра день? Соберется, как всегда, человек двадцать, как раз то, что тебе нужно. Либо благородные старцы, либо — студенчество… Никаких гробовых тайн, разоблачение которых было бы трагедией… Может быть, только эта ходячая кариатида Стаклэ замешана в какой-то там политике, так это и так всему миру известно… У Раички, конечно, кое-что за душой есть, говорят, она к поэту Агнивцеву на дачу одна ездила. Но Раичка и без твоего газа каждому все расскажет, только попроси. Да и вообще — газетных репортеров у нас не будет… Почему бы тебе не попробовать?..

Венцеслао не шевельнулся на стуле. Он колебался. Теперь-то я думаю: нечего он не колебался, — он очень ловко разгадал меня и сыграл со мной в прятки. Но вид был такой: размышляет в нерешительности.

— Не знаю, Коробов, — произнес он наконец в тяж ком сомнении. Конечно, с филистерской точки зрения превращать людей в подопытных морских свинок — ужасно. Но ты представь себе, что Пастер бы не рискнул привить свою сыворотку в первый раз человеку… Ты же первый осудил бы его…

Он произнес слово «филистер». Большего оскорбления молодому интеллигенту тех дней и придумать было нельзя. Да каждый из нас любую пытку бы принял, лишь бы снять с себя такое обвинение. Лучше «отца загубить, пару теток убить», лучше по Невскому, бичуя себя, нагишом бежать, чем прослыть филистером…

Мы все-таки решили, хоть для приличия, заснуть: я на кроватке своей, Шишкин — на коротком диване. Гений закрылся пледом, и ноги его в носках торчали по ту сторону валика. В окно уже тек свет Лизаветочкина «ангела», и прикармливаемые ею жирные голуби уже топотали по ржавому железу, стукаясь в стекло розовыми носами.

Когда я уже задремывал, мне пришел в голову еще один вопрос, может быть и существенный.

— Баккалауро! — окликнул я. — А противоядия от этой прелести ты не знаешь? Ты-то сам можешь избежать ее действия?

Венцеслао лежа курил, пуская дым в потолок.

— Пока нет! — ответил он после некоторой паузы и весьма лаконично.

Мне не пришло в тот миг в голову, что по крайней мере сегодня Шишкин не вдыхал еще газа правды. У меня не было оснований ни верить, ни не верить ему.

ПИР ВАЛТАСАРА

Вот приведены были ко мне мудрецы и обаятели, чтобы прочитать написанное и объяснить его мне. Но они не могли объяснить значение этого…

Теперь, друзья, зовите на помощь воображение: я не Г.-Дж. Уэллс, а у вас не отнята способность фантазировать, вы-то ведь никогда не слыхали запаха злосчастного эн-два-о, смешанного с икс дважды.

Лизаветочкины именины, как я уже сказал, на Можайской, 4, расценивались как событие двунадесятое. Помнишь, Сергей Игнатьевич, какую корзину фруктов ты — Крез среди нас — притащил в тот день? В каком небывалом галстуке появился? Не морщись, не морщись: ты не анкету заполняешь…

Открывать секреты и совлекать покровы так уж совлекать. Ему мало дела было до семьи Свидерских. Он — и фамилия-то Сладкопевцев — интересовался тогда только колоратурными сопрано… Новой Мравиной. Второй Липковской! Иначе говоря — Раичкой Бернштам, которую, кстати, тот же баккалауро непочтительно именовал «сто гусей»… Вот той самой, что к Агнивцеву ездила… Тем лучше!

Собирались на Можайской всегда не по-петербургски рано. Анна Георгиевна, всё еще не снимая снежного фартучка и кружевной наколки, этакая «белль шоколатьер»[4] в опасном возрасте, — докруживалась на кухне. Кухня, фартучек, наколочка к ней очень шли. Вокруг все еще бегали, суетились, волновались… Один только Венцеслао, реализуя свои, неведомо как добытые в этом доме дворянские привилегии, лежа на моем диване, читал с отсутствующим видом по-итальянски чудовищный роман Матильды Серао. Он ничего не терял от этой неподвижности. Как пророка Илию, его кормили разными деликатесами вороны. На головах у них были кружевные наколки…