Георгий Холопов - Домик на Шуе Страница 10

Вскоре в лощине крики и стоны раненых стали слышны. У него там какая-то черта была намечена, за которую он уж никого не пускал… Геройский был парень, царствие ему небесное, редкий пулемётчик! Поубивал же он фашистов! Когда утром я посмотрел вниз, — там их до дьявола валялось, и все вроде как бы на одной черте. Все рыжие, нарядные, солдаты и офицерьё. А то и все офицерьё! Бог их знает! „Юнкера, — говорил он, — пятый день в этих местах всё пьют и пьяными на рожон лезут, нахрапом хотят взять высоту…“

Он всё строчил и крестил этих самых юнкеров и таким манером через часок их отбил. Устал очень. Прямо задыхался. Скинул с плеч котомку свою, достаёт котелок и говорит: „Принеси, дедка, воды, умираю от жажды“. Взял я котелок, вниз пополз. Дошёл до ручейка, черпнул воды, а вода в нём и не держится: котелок-то весь изрешечен пулями! Вернулся наверх, посмеялись с ним. Посмотрел консервы, — те тоже насквозь прошиты. „А сам вот остался жив! — говорит он. — Как бывает, дедка, а? Счастлив я или нет?“ — „Счастлив, — говорю, — такого пуля не возьмёт“. — „Да, какой-то я удивительный, — говорит, — товарищи все были поубиты и ранены, а я вот — всё жив! Когда ещё третьего дня воевали у Титькина хутора, надо было пехоту поддержать. Место открытое, немцы со всех сторон обстреливают, головы не поднять. Под таким огнём мы и ползли с километр. Нас было три пулемётчика. У каждого пулемёт. Никто до места не дошёл, а я дошёл! И один дошёл! Бывало, что и во весь рост поднимался, — упрёшь этак пулемёт в живот и ведёшь огонь. Выходит, что пуля обходит храброго, как думаешь?“ Говорю: „Правильно, я и сам такой. Другой раз десять уже был бы на том свете, — шутка ли сказать, двадцать медведей имею на своём счету! — а я вот живу и здравствую, фашистов ещё сколько поубивал!“ Смеётся! Весёлый парень был! „Тогда, — говорит, — дедка, на тебе банку консервов, и мне банку, и за дело!“

Он в левое окошко глядит, я — в правое. Едим, говорим и в окошко поглядываем. Он вдруг и спохватился: „А ведь совсем не дело делаем, дедка, что сидим вдвоём в одном дзоте! Надо делать вторую огневую точку. Тогда ни один дьявол нас не обойдёт“. Сказал и вскочил на ноги. Посмотрел я на него: небольшого такого роста, тощий мужик. Но сила в нём богатырская была, говорил, что пятый день всё в боях и ещё глаз не смыкал. Да.

Ну, значит, вышел он из дзота и за дело принялся. Он всё за озеро боялся, за дорогу, которая идёт к берегу. Человек он был смекалистый, видать, из мастеровых, и солдат храбрый. Вырыл меж сосен небольшой окоп, кругом обложил его камнем, притащил из землянок доски, мешки с какой-то древесной мукой, несколько брёвен, и получился у него из всего этого небольшой такой дзотик. Вот туда он и забрался со своим „Максимом“. А меня оставил с ручным пулемётом. Так мы уладили дело, что всю местность пополам разделили и каждому — свой кусок. И выходило после этого, что юнкерам этим самым никак не найти будет к нам лазейки.

Да… Так мы и расстались с ним до самого утра. А с первыми жаворонками, с первой их песней, вваливается он ко мне, говорит: „Сейчас, дедка, налажу связь, скучно не будет“. Берёт провод, телефонный ящик, второй оставляет мне, объясняет, как с ним обращаться, и уходит. А через час слышу в эту самую трубку: „Не спишь, дедка?“ — „Нет, — говорю, — любуюсь восходом, жаворонков слушаю“. Он и говорит: „Природой любуешься? Да, хорошая штука жизнь, кабы пережить войну, повидать, дедка, что будет потом…“

Ну а дальше случилось так, что фашисты нам покоя не давали, и мы без сна и еды два дня прожили в своих берлогах. Был у меня в кармане сухарь, тем и жил, посасывал, что медведь лапу. Да. Когда он чуял по моему голосу, что спать меня клонит, песни начинал петь. Знал он их пропасть. Видать, в мирное время был озорным и выпить не дурак. Такой завсегда должен быть компанейским парнем».

Дед Егор достаёт из кармана синий кисет, набивает табаком обуглившуюся трубку в трёх заклёпках и молча курит, курит, всё глядя вдаль. Я встречаюсь взглядом со связным командира батальона, — тот отводит глаза. Все молчим. Наконец, дед Егор встаёт, говорит:

— Вот поднимемся наверх, тогда понятней будет остальное.

Мы поднимаемся на вершину высоты, заходим в «головной» дзот, и отсюда мне очень чётко представляется недавняя битва в лощине, где и до сего дня лежит так много вражеских трупов.

— В жаркий день на версту слышен запах, — говорит связной. — В боевом охранении в такой день ребята чуть ли не противогазы надевают. Им наполовину урезаны часы стоянки.

Егор Фомич смотрит совсем в другую сторону. Не может он глядеть в лощину! Он кивает мне, говорит:

— Какие места, а? Где такое ещё сыщете? Море, а не лес. Ни конца, ни края…

Насколько хватает глаз, с высоты вокруг виднеется один только лес, лес, лес. Горизонт напоминает непрерывную цепь Кавказских гор.

— Потом и началось это, бой решительный за Кудрявую… Дело было под самое утро. Человек пятьдесят наступали по берегу, к лощине хотели прорваться. На этот раз они, собаки, схитрили, атаку начали втихую. Видать, учуяли, что народу на Кудрявой кот наплакал. Он-то и кричит мне: «Дедка, теперь держись! Стрелять тебе воспрещаю, не открывай себя до моего сигнала».

Пулемёт его заговорил во-время и остановил фашистов у самой лощины. Те залегли и открыли огонь. Пулемёт замолк. Стали по его дзоту бить из миномётов. Штук тридцать мин выпустили. Звоню: «Как дела?» — «Молчи, дедка, не тревожь пока!» Молчу. А сердце в груди разрывается. Да… Постреляли юнкера и во весь рост поднялись. Пошли, как ходят в строю. И тут пулемёт его вновь застрочил, стал крестить их. Негде было врагам укрыться, и они побежали назад. Сам позвонил: «Атаку отбил! Тринадцать лежат». Только это он сказал, как новая группа показалась у лощины. Мне сверху всё видать!.. И снова старая история: опять побежали. Звоню: «Сколько?» Отвечает: «Девять человек, мало».

Так он воевал, а я всё ждал своего череда. У меня заряженных было три диска. Патроны были, а вот не было помощника. А то бы не утерпел, ввязался в бой. Звоню: «Как дела?» И в такую трудную минуту смеётся: «Всё жмут!» — «А ты как?» — «Всё поджимаю! Я им, дьяволам, здесь уготовил такую дорожку на тот свет, что надолго меня запомнят». — «Хорошо, — говорю, — скажи, когда надо подсобить». Он и говорит: «Как только патроны придут к исходу, скажу, — тогда открывай огонь, я и отойду».

И вот так, изредка, мы переговаривались с ним, пока он не закричал: «Слышишь, дедка? Дедка, умри, но не уходи с высоты! Слышишь? Осталась последняя лента. Закладываю ленту…» Гляжу в окошко: фашисты окружили его самодельный дзот. Прижимаю трубку к уху, слышу: «Дедка, прощай, веди теперь огонь по моей хате, я им не дамся, держись теперь ты…»