Виктор Топоров - Приключения 1990 Страница 11

Игорь Егоров

К Михаилу я прибыл под вечер. На рейсовом автобусе.

Сошел. Шоссе, вдоль него — тонущая в сугробах деревня, свет, мерцающий в обледенелых оконцах, чистый, выстуженный ветром с заснеженных полей воздух.

Михаил только отужинал. Жирные после еды губы, расстегнутый ворот рубахи, меховая безрукавка... Сели пить чай. Я оглядывал кухню. Крашеный деревянный пол, холодильник, в углу, на столике, заботливо прикрытый чистой простынкой — самогонный аппарат Мишкиного отца, в вопросах выпивки большого специалиста и любителя. Что, кстати, странно, — дурных наклонностей родителя своего Мишка не перенял: не пил, не курил и ни малейшей потребности в приятных отравлениях организма не испытывал.

— Во, — Мишка кивнул на мешок, втиснутый под стол с самогонной аппаратурой. — Дотащишь?

Я выволок мешок на середину кухни. Пуд, не меньше.

— Эва, — раздался из-за двери скрипучий старческий голос, — ироды. Со священными-то иконами как обходятся... Тьфу! Ироды и есть!

— Бабуля! — гавкнул Михаил, отворяя дверь, за ней я успел заметить сморщенное старушечье лицо с острыми, зловредными глазками. — Скройся!

— Не простится грех! — прошамкал голос в ответ.

— Вот... черт! — возвысил тон Михаил. — Ворона старая.

— Не чертакайся, — рассудительно произнесла Мишкина религиозная бабка. — Ишь, дьявол рыжий!

Мишка захлопнул дверь, вернулся к столу. Хмурый. Да и мне что-то стало невесело, глядя на этот мешок... В чем-то мы ошибались сейчас, совестью понимал.

— Висели иконки когда-то в домах, — сказал я, кашлянув. — Свидетели, так сказать, бытия...

— Ну хватит трепаться! — внезапно взорвался Мишка, будто думал о том же и это его раздражало.

Я обследовал доски. Трухлявые, искривленные, сплошь изъеденные древоточцем, все — черные, как сажей обмазаны, ничего не разобрать...

— Познакомился сегодня с одним клиентом, — оглянувшись на дверь, поведал Михаил. — Оттуда. Кэмпбэлл зовут. По-русски соображает. Ну везу его, значит. Разговор. Спрашиваю: как вы, мол, к русской старине? Положительно, говорит. А насчет иконок вообще конкретный интерес имеется. Ну, короче, без обиняков... Я, говорит, математик, сюды приехал на месяц, так что будут предложения — плиз, не стесняйся.

— С иностранцами, конечно... — выразил я сомнение.

— А с кем еще?! С нашими, с отечественными?! — снова завелся Михаил. — Коллекционерами! Да они или рвань, или Рублева им подавай, не меньше. Да и надуют тебя наши-то, так надуют — шариком будешь. Один мне тут заломил цену: за мешок — четвертной. Ха-ха! Да в этом мешке моих трудов... там уже стольник торчит! А мне дом нужен. До-ом! — Он выразительно потряс руками. — Телевизор. Холодильник. Элементарные вещи, понял? Что предлагаешь — вкалывать, копить, недоедать? Это, знаешь, скорбная жизнь. Или левачить? Пробовал. Больше изнервничаешься. А потом, чего тебе объяснять, у тебя то же самое.

— Пока не то же, — возразил я, — но...

— Но к этому мы неотвратимо приблизимся, — закончил Михаил. — Не все же папа с мамой... Пиджачок-то, — он перегнулся через стол, брезгливо пощупал мой пиджак за плечо, затем, откинувшись, оценил все меня облачающее взглядом тоже брезгливым. — Мамочка небось сыночка одевает?

— Плохой пиджачок?

— Хороший. Камзол. В стиле «ренессанс». Откуда, из исторического музея? Вкусы предков, чего там...

— Ну почему, — забормотал я, вставая. — Вот маман штаны сообразила, вельветовые.

— Штаны сойдут, — подмигнул Михаил. — Узки только.

— Узки?! — Я, демонстрируя, присел. Что-то треснуло.

— Чего-то сзади, — констатировал товарищ. — Стрекочет, как у кузнечика. На такие дела идем — тебя же надо принарядить...

— Ну ладно, — оборвал я его, доедая кусок торта и вспоминая, что мать просила купить пирожных или конфет к чаю. — Иконы беру и пробую связаться с реставратором. Что за торт, кстати? Вкусный.

— Не знаю, — рассеянно произнес Михаил. — Будешь уходить, в прихожей крышка от коробки...

На этом разговор наш закончился. Я взвалил мешок за спину и, дубея от мороза, поплелся к остановке автобуса. По пути встретил Мишкиного папаню — судя по походке, перебравшего лишку. Папаня служил механиком в колхозном гараже.

— Здрасьте, — процедил я.

— Кар-ртошка, — указуя на мешок, отозвался он бессмысленно. — Пр-ромерзнет... — И попер дальше.

Совершенно очумевший от холода, заиндевелый, как лось, я с мешком все-таки заглянул в булочную. Выбил чек. Встал в очередь. За конфетами.

— Будьте добры, двести граммов «Вечернего звона», — сказала девица, стоявшая передо мной. — Или нет... лучше «Вдохновение» за три рубля.

Я, внятно хмыкнув, посмотрел на нее. И — обмер. И сразу влюбился. Насмерть. До упора. И понял: без нее теперь не прожить, она — все. Она была красива, да, но не просто красива, она была прекрасна каждой своей черточкой, каждым движением. Холодный блеск серых глаз, высокий лоб, нежный, беззащитный подбородок... Такой бы только в кино королев играть. Я стоял, не в силах пошевелиться. Наваждение какое-то. Аж колени подгибались.

Она взяла свое «Вдохновение» и, ни на кого не глядя, торопливо вышла. Продавщица выдернула чек из моей руки.

«Значит, живет где-то здесь, — соображал я. — Рядом...»

Мешок я чуть не оставил в магазине. Я был в трансе, в шоке и вообще не в себе.

Пришел домой. Что-то отвечал родителям, думая о ней... Где-то рядом, где-то рядышком ведь!..

Попил чайку. С конфетами. Потом уселись смотреть телевизор. Художественный фильм. Ну и — здрасьте! Легкая оплеуха насмешливой моей судьбы. Непродолжительный нокдаун. С экрана на меня смотрело ее лицо. Крупным планом. Так, значит, актриса... Впрочем, чему удивляться? Такое добро зазря не пропадает. Но как же так? Только что, в магазине... Может, ошибка? Я хотел, чтобы была ошибка, но нет, с ошибкой не получалось.

— Вот... женщина, — кивнув на экран, сказал папаша.

Я встал и пошел в свою комнату. Унижен и неутешен. Я был жалким, маленьким человечком, ничего не добившимся, ничего не имевшим, кроме разве горбатой «Победы» в кирпичном ящике стандартного гаража, обывателем, непонятно во имя чего и чем живущим, неудачником, и уж куда мне до нее...

Я презирал и жалел себя. Я был несчастен.

Владимир Крохин

К обеду горячка визитов и звонков ослабевает. Я расправляюсь с последней рукописью, заполняя бланк отказа, отношу конверты в отдел писем и следую в столовку.

Самочувствие удовлетворительное. Душевной и физической бодрости не наблюдается, но и мук также. Боль в голове усыплена лекарством, изжога пропала. Вспоминаю о зубе. Он не болит.