Владимир Рыбин - Искатель. 1978. Выпуск №2 Страница 12

— Кому это мы хотим понравиться? — спросил я, неслышно подойдя к ней.

— Себе, конечно, — ответила Таня, ничуть, казалось, не удивившись моему появлению.

— Какой эгоизм!

— «Нравиться» — в-возвратная форма глагола.

— С мягким знаком слово или без?

— Ск-кажите на милость, мы еще не забыли школьных уроков.

— Теперь я русский зубрю заново. Чтобы разговаривать с некоторыми учительницами на одном языке.

Вскоре у меня в руках оказалась Танина сумочка и стопка тетрадей. Тетради все время разъезжались, и мне приходилось нести их, по-учительски прижимая к груди. Был вечер, тихий, по-летнему теплый, и я изрядно парился в своей шинели, обязательной по еще не отмененной зимней форме одежды.

— Сегодня я на весь вечер в вашем распоряжении.

— Поощрение?

— Так точно. Для нас обоих.

— А мы, од-днако, самомнительны.

— Что поделаешь, служба.

— Служба? — переспросила она, подозрительно оглядев меня.

— Как говорила моя бабушка, не заслужишь — не поедешь.

Я выкручивался как мог. Всегда так с моим языком, сначала крякнешь, потом оправдываешься.

— Уд-дивительная у вас способность запутывать с-серьезный разговор, — сказала Таня. — Жонглируете слов-вами, независимо от их смысла.

— А у нас разве серьезный разговор?

— Вы, по-моему, н-не умеете серьезно-то.

— Давайте попробуем.

Тем временем мы дошли до Таниного дома, сели на скамью у ворот, упрятанную под голые нависающие ветви, разгородились стопкой тетрадей.

— О чем же мы будем г-говорить?

— По правилам дуэли оружие выбираете вы.

— Давайте о литерат-туре.

— О какой? Есть художественная, научно-популярная, техническая. А уставы — чем не литература? Давайте об уставах. Могу наизусть.

Таня смеялась. Ее забавляла моя болтовня. А я все больше беспокоился: время шло, а все мои дела в поселке пока что ограничивались этой светской болтовней.

— Я-то думала: хоть в-вы новенькое скажете, — посерьезнела она.

— Надоела классика?

— Мне — нет, а ученики п-плохо читают. Фантастику — ск-колько угодно, приключения т-тоже, а серьезную литературу — из-под палки.

— Пройдет.

— Отметки-то сейчас н-надо ставить.

— Что поделаешь — мода.

Это был мой конек. О моде я мог говорить хоть до утра, потому что ненавидел ее как мог. Эта капризная и непостоянная дама, сколько помню себя, никогда не хотела со мной знаться. В десятом классе была у нас королева школы — Альбина Комаровская, этакая фифа из журнала мод. Парни ходили за ней табунами, и я в том числе. Но, большая модница, она не удостаивала меня даже взгляда. Только потому, что в отличие от главного ее поклонника Вольдемара Сурикова (так он себя величал) я никак не мог уразуметь, чем длинная прическа лучше короткой, зачем надо часто гладить штаны, почему так уж необходимо беречь ноготь на мизинце. Она презирала меня за мое недомыслие, а я понемногу научился презирать ее, усвоив тем самым известную истину, что от любви до ненависти — один шаг. С тех пор мода всегда представлялась мне в виде деспотичной Альбины, с которой, хочешь не хочешь, приходится сидеть в одном классе.

Тогда же я усвоил, что на все есть своя мода — на ботинки и авторучки, на штаны и галстуки, на прически и мысли, даже, говорят, на лекарства и болезни. Есть мода и на книги. То мы начинаем повально увлекаться фантастикой, то жаждем критического реализма. Возможно, только книги о путешествиях и приключениях не так подвластны моде. Потому что они напоминают об играх нашего детства, о юношеских мечтах, о несбыточном. А по отношению к своему детству мы не меняемся. С годами только набираемся скепсиса.

— Вы рассуждаете, как человек, много п-поживший, — сказала Таня, когда я умолк, чтобы перевести дух.

О да, я много пожил! Иногда мне кажется, что я живу тыщу лет, что все уже позади. Ведь не числом же лет измеряется жизнь?! Иногда я думаю, что современный гомо сапиенс живет не в три раза дольше, чем гомо сапиенс каменного века, а может, даже в сто раз. Целое племя тогдашних дикарей за всю свою жизнь не видело, не узнавало, не переживало столько, сколько один-единственный наш великовозрастный юнец с гитарой. И если мы, в свою очередь, называем его дикарем, так это по нашим меркам ценностей, предполагающим особую тонкость и многогранность чувств…

Таня снова рассмеялась. Это был очень даже доверительный смех. И я отважился, протянул к ней руку. И она тоже протянула ко мне руку. Как потом выяснилось, лишь передразнивая меня. Но любой парень на моем месте расценил бы ее жест совсем иначе. И я взял ее за тонкие пальцы, холодея от собственной решимости, потянул к себе. И она вроде не сопротивлялась.

Но тут перед нами невесть откуда взялась Волька. Постояла, брезгливо передернула плечами.

— Целуетесь?!

— Что ты выдумываешь? — вскинулась Таня.

Волька демонстративно, с вызовом, отвернулась и пошла, на ходу разворачивая очередную конфету. Смяв обертку, она обеими руками скатала ее в жгутик и бросила на дорогу.

И тут меня как ударило. Ведь я уже видел однажды точно такой же жгутик от конфетной обертки. Тот самый, который на шел в кустах пронырливый Гром. Я искал мальчишку, совсем забыв, что в наше время полная эмансипация зацепила также и девчонок.

— Волька! — заорал я. — Постой!

Но мой крик только подстегнул ее, она пустилась бегом и скрылась за углом.

— Что эт-то вы за ней п-побежали? — с хитрой усмешкой спросила Таня.

— Да так.

Я думал, как бы теперь поделикатнее удрать. Потому что надо было поскорее доложить начальнику заставы о своих подозрениях.

— Таня, мне срочно надо на заставу, — сказал я, так ничего путного и не придумав.

Она вроде ничуть не удивилась, сказала подчеркнуто равнодушно и даже заикаясь не больше обычного:

— То в-весь вечер своб-бодны, а то — надо б-бежать?

— Я же пограничник.

— Знаю, что не к-космонавт.

Я ничего не ответил и пошел прочь. Так-таки взял и пошел, зная, что Таня мне никогда этого не простит. Но почему-то даже не сожалел. Заслоняя все, маячила передо мной тревожная и зовущая версия: «Револьвер прячет Волька!» И я уже ничуть не сомневался в этом. Только удивлялся: как раньше не додумался? Конечно же, на такое не был способен ни один мальчишка в поселке. Только Волчонок.

Странно, но первой команды я не слышал. Проснулся оттого, что в глаза ударил яркий свет, такой непривычный в нашем спальном помещении. Думал, уже день, но тяжкая истома во всем теле говорила, что спал я совсем немного, гораздо меньше, чем собирался спать, когда ложился. До сознания доходил какой-то шумок, он то проваливался, то вновь усиливался, смутно беспокоил, требовал чего-то. Мне чудилось, будто я тону, выныриваю на шум и свет и снова с голевой ухожу в темную, глухую трясину. И снова тороплюсь вынырнуть, боясь этой заволакивающей, усыпляющей бездны.