Михаил Жигжитов - Тропа Самагира Страница 13

— Как нашел-то меня?

— Сперва красна борода видель, потом твоя дом, потом твоя баба. Потом скорей сюда бежаль.

— Ха-ха-ха! Бежал, говоришь?

— Как сохата, ей-бо!

— Спухался ее?

— Не-е, тебя шибко нада, дело есть.

— Заходи, паря, расскажи о своем деле.

Оська вошел в кабинет Антона и уставился на простенок над столом. Там из красной рамки смотрел на Оську тот же, что в доме Антона, большелобый человек. Оську поразили живые проницательные глаза.

— Э-эта… кто така?

— Ленин.

Антон с грустью посмотрел на портрет и тяжело вздохнул.

Оська встревожился.

— А он, паря, чо: на Миколкином стуле сидит, нет ли?

— Умер он… Скончался.

Оська растерянно попятился, опустился на пол, закрыл шапкой лицо.

— Пропаль Оська… Малютка-Марикан не будет… Соболь не будет.

Антон поднял друга и усадил на стул, сел рядом.

Долго молчали они. Два таежника, два друга думали невеселые свои думы. Оська почуял, что Антон пристально глядит на него. Поднял голову, встретился с твердым, ясным Антоновым взглядом.

— Трудно, Осип, всем трудно, — тихо проговорил Антон. — Но ты не сумлевайся. Не те ноне времена, чтобы нам пропасть.

Хлебосольна тетка Домна. Для нее большой грех отпустить человека без чашки чая. Медный самовар Домны всегда готов зашуметь, забулькать, оказаться на столе.

Давно уж нет беглых бродяг, а она все равно на ночь ставит на столб крынку молока, кладет большой ломоть хлеба. Спокон веку так заведено в здешнем таежном крае. «Пусть едят на здоровье, спаси их царица небесная», — крестит лоб Домна.

Утром Домна снимает со столба пустую посуду, крестится, громко басит, словно поп: «Спаси Христос… Вроде и варнаков беглых давно не слыхать, а крынка порожняя… Кого-то бог напитал, никто не видал. А кто увидит, тот не обидит. Иди с богом. Аминь!»

Заслышав басовитые причитания тетки Домны, ухмыляется соседский парень Лешка Чирков. Это они с Дунькой Зориной опорожнили крынку, сжевали душистый ржаной ломоть.

Антон привел Оську домой. Домна засуетилась. Скоро стол ломился от всякой всячины. Антон сказал ей, что это и есть тот самый Осип Самагир, который выходил его от смерти. Ну, Домна просто не знала, куда усадить и чем потчевать дорогого гостя.

— Ешь, Осип, ешь, дружок! — угощала Домна Оську вкусными пельменями.

Антон подливал «огненной воды», подмигивал: дескать, не забывай пропустить, ладная штука!

От водки, от непривычного внимания к нему Оська быстро захмелел.

— Антоха-друг, спасиба за берданку… Шкбко больша спасиба… Без ружья, сам знаешь, не промыслишь зверя.

— Э, паря, ты мне больше сделал добра… Даже не бай, братуха, — отмахивался Антон, подливая Оське в стакан.

Полная рука Домны легла на плечо и придавила будто медвежьим стегном.

— Ты, Ося, сдурел! Како ишшо спасибо, ружье — оно кусок железа с палкой, и все, — пробасила хозяйка.

— Ты, Осип, лучше про соседку свою расскажи, как звать-то ее? — перебил жену Антон.

Самагир закрутил головой.

— Ой-ей-ей! Така девка, больше нигде нет! Красива, ой-ей-ей!

— А любит она тебя, Ося? — полюбопытствовала Домна.

— Жалет!.. Шибка жалет меня Чимита.

— Раз жалеет, значит любит. Женись, Осип, докель холостячить-то, — присоветовал Антон.

— Завтра добычу продам, Чимите платок куплю… Дарить нада.

Домна, скрипя половицами, ушла в угол, стала рыться в сундуке.

Антон подмигнул товарищу.

Оська оглянулся назад и не узнал хозяйку. Перед ним стояла помолодевшая Домна. На ее плечах красовался цветастый кашемировый платок. Такой платок Оська видел только на купчихе Синичихе. От ярких цветов у него рябило в глазах, двоилось, цветы были словно живые, пересыпались по платку из одного края в другой.

— Ося, передай от меня своей Чимите… Куда теперя мне наряжаться-то, пусть помнит тетку Домну.

Оське нестерпимо захотелось взять платок: ведь как сказала! Своей, говорит, Чимите… Какая стала бы Чимита в этом платке! Но взять постеснялся.

— Ладно, пусть пока лежит в сундуке, а поедешь домой — положу в твой мешок и спрашивать тебя не стану, — твердо оказала Домна.

— Так што, братуха, гляди, Чимита тебя во как расцелует! — Антон обнял свою дородную жену и поцеловал в щеку. — Ох, мать, золотое у тебя сердце.

— Буде, буде, бессовестный…

— Давайте выпьемте за Чимиту! — весело предложил Антон.

— А чо? — поднялась Домна. — За Чимиту и я, однако, выпью!

— О-бой! За Чимиту пить можна… Девка брава… Э, давай!.. — обрадовался Оська. Перед ним как наяву появилась Чимита, улыбнулась, протянула новенькие красивые рукавицы: «Возьми, твои-то совсем прохудились, пальцы растеряешь по тайге». Жалеет меня… Чего Антон сказал? «Раз жалеет, значит любит…» Эва, куда махнул: «любит…»

Оськино сердце опять захотело выскочить из груди, улететь в Баян-Улу, к Чимите, но он плотно прижал его рукой, поднялся за столом и вдруг негромко запел древнюю песню эвенков.

Гортанная, протяжная песня… Что она напомнила? То будто завывание ветра, а то нежданный могучий порыв бури, отдаленные раскаты грома, то лилась, как тихая печаль, слезная, робкая мольба.

Когда Оська кончил петь, Домна по-бабьи смахнула фартуком слезу.

— Слышь, Ося, толмач-то твоей песне есть, нет? Растолкуй нам. Шибко слезный конец у нее.

Оська вроде чего-то застыдился, не очень складно, но все же поведал древнюю ороченскую легенду: «Седые старые гольцы знаешь? Ну, тогда они еще совсем молодые были, вершины зеленые, густой лес на них рос… Так давно это было. Эвенков в ту пору в наших краях было много. Сильные были, здоровенные: могли спать на снегу, даже костер не разводили. На оленях не ездили, такие грузные были, оленю не поднять. Оленей держали ради мяса и молока. И бабы такие же рослые были, ну, как ты, Домна, к примеру… И каждая баба рожала по десять ребятишек, а то и того боле. Вот какие были тунгусы в давнюю пору.

Такое было дело… Ну, и жили тогда по соседству два великих рода — самагиры и чильчигиры. Мы и сейчас соседи. В мире жили люди, в довольстве.

Вождем чильчигиров был могучий богатырь Ерноуль. Сила в нем прямо-таки медвежья, а ловкостью опережал рысь. До того был проворный, что от стрелы запросто мог увильнуть. Таким молодцом был Ерноуль.

Однажды вот такая беда у них там стряслась: Ерноуль гостил у вождя самагиров Магдауля. Ну, пировали там… И вдруг Ерноуль разглядел среди девушек красавицу Чолбон, самую младшую, самую любимую жену Магдауля. Увидел и, значит, не мог больше ни есть, ни пить, потерял покой и сон. Одна у него неотвязная дума: как украсть Чолбон? А красивый чум княгини днем и ночью охраняла сильная стража… И вот Ерноуль решился. Ночь была бурная, дождливая… Гром так грохотал, что тряслась земля, от могучих порывов ветра валились деревья.