Владимир Рыбин - Приключения 1975 Страница 14

— Чего — десять?

— Поговорка такая, — улыбается Протасов. — Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.

— А кто ты ей? Родня — хвост загня? Ты — по закону, тогда она куда хошь за тобой.

— Не до свадеб теперь.

— Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила девка. И чтоб документа у нее была. Вдруг дитё, а?..

Расписываться Протасову кажется не менее важным и долгим делом, чем играть свадьбу. И дед понимает его сомнения.

— Расписаться — дело нехитрое, — говорит он. — Я тебе враз председателя сельсовета доставлю, с книгами и печатями. В пять минут оженим.

— Доставай! — радостно кричит Протасов. — Золотой ты мой дед, давай председателя, тащи его сюда…

Но отлучиться ему больше не удается. Батальонный комиссар Бабин пожелал сам осмотреть местность. В сопровождении Грача и Протасова он ходил от одного НП до другого. Когда солнце стало тонуть в закатной дымке, Бабин пошел на катер, осмотрел крупнокалиберный ДШК на палубе и «максим» на корме, пристроенный на самодельной деревянной раме, похвалил за находчивость. Потом протиснулся в каюту, разложил карту и снова начал обсуждать план операции. Было решено: как стемнеет, бечевой — чтоб тихо — протащить катер повыше, откуда струя течения сама уносила к другому берегу. А в три часа, когда ночь перед рассветом особенно темна, а сон особенно крепок, ударить по вражескому пикету всеми огневыми средствами и быстро форсировать реку.

— Пора отвадить фашистов от десантов, — говорил на прощание комиссар, пожимая всем руки. — И связь, связь постоянно. Если увязнете, поможем бронекатерами…

Никто не знает своей судьбы на войне — ни солдат, ни генерал. Кажется, все расписывается как по нотам, продумывается каждый шаг — и свой, и противника. Но можно ли все предусмотреть? Когда всходит кроваво первая ракета, когда первая трасса перечеркивает ночь и первый взрыв огненным вздохом раскидывает кусты, с этого момента зачастую начинает осуществляться другой, непредусмотренный план, успех которого зависит не только от замыслов сторон, но и от множества случайностей, и от меры солдатской злости, от гибкости командиров, от того, насколько быстро они оценивают обстановку, насколько смело вносят поправки в свои собственные расчеты.

Ни лейтенант Грач, ни мичман Протасов еще не знали этой истины войны. Они еще жили в счастливом сознании незыблемости, неизменности военной теории. Но, может, это голос пращуров, столько раз вызволявших русскую землю из беды, звал их к рассудительности, пока она была возможна, и требовал при необходимости, не рассуждая, кидаться навстречу смертельной опасности. Так было два дня назад, когда фанерный катер ринулся на бронированные борта монитора. Так вышло и теперь, когда к полуночи стало ясно, что враг в своем стремлении усыпить бдительность пограничников сам потерял осторожность. Ракеты, которые еще вчера то и дело чертили небо, сегодня взлетали лишь изредка, ненадолго тормоша ночь.

И тогда родился новый план…

Лейтенант Грач лежит на пологом склоне, чувствуя сквозь гимнастерку холод чужой земли. Он знает этот берег не хуже, чем свой: тысячу раз ощупывал его в бинокль. Знает, что за тем кустом, темнеющим впереди, берег круто поднимается и упирается в задерненный бруствер пикета. Очень неуютно и беспокойно лежать тут, рядом с вражескими часовыми. В голову приходят фантастические предположения: а вдруг рассветет раньше времени? Хотя реальнее были ракеты, которые могли в любой момент зачастить, выхватить из темноты и берег, и эти кусты, за которыми теперь лежат пограничники, и лодки посреди реки. Тогда уж внезапности не будет. Тогда будет бой, тот самый, предусмотренный первым планом, которого теперь так не хотелось.

Ему вдруг приходит старая мысль, что путь к безопасности и его лично, и людей, за которых он отвечает, лежит через этот вражеский пикет. Вспоминается афоризм: «Чтобы уйти от опасности, надо идти к ней». И сразу становится нестерпимым это бездеятельное ожидание. Он протягивает руку, трогает лежащего рядом Хайрулина. Тот переваливается бесшумно, и его скуластое лицо оказывается так близко, как лейтенанту еще не приходилось видеть.

— Давай! — одним дыханием говорит Грач. — Смотри только…

Он не договаривает, уверенный, что Хайрулин и так знает, о чем речь — о тишине, от которой зависит все. Часовой должен рухнуть, как в кинофильмах об индейцах — без крика, без хрипа, без стука о землю. Для такой ювелирной работы нужен опыт, которого ни у кого нет. И это беспокоит лейтенанта, заставляет нервно прислушиваться, мысленно торопить время.

От реки доносится слабый чавкающий звук, в темноте, как условлено, дважды скрипит лягушка. Лейтенант ползет вперед, осторожно ощупывая руками землю. Он не оглядывается, знает, что там, за его спиной, так же осторожно ползут пограничники, каждый к своему месту.

Возле самого бруствера он натыкается на Хайрулина. Тот стоит на четвереньках, брезгливо шаркает ладонями, вытирая их о траву.

— Ваше приказание выполнено! — шепчет он со странным чужим придыхом.

Лейтенант поднимается в рост, перепрыгивает через окоп, мельком заметив на голой утоптанной земле распластанное тело часового с неестественно откинутой головой. Он подбегает к серой стене казармы и вдруг видит, что навстречу ему медленно открывается дверь. В дверях стоит сонно чмокающий солдат без ремня. Грач делает выпад, как на плацу по команде «длинным — коли», и, взмахнув рукой, бьет солдата гранатой по голове. И в тот же момент рядом гремит выстрел. Так сначала думает Грач. Но сразу же соображает, что это не выстрел, а капсюль гранатный хлопнул от взмаха и через четыре секунды будет взрыв.

— Гранатами — огонь! — торопливо кричит он, бросая свою гранату в светлый провал двери. Отскакивает к окну, швыряет туда сорванную с пояса лимонку и, уже падая на землю, слышит звон стекол с другой стороны казармы.

Треск разрывов забивает уши, придавливает тяжестью. И сразу оживает ночь криками, оглашается резкими, как удары хлыста, винтовочными выстрелами. Гудит на реке катер, кто-то нетерпеливый кричит «ура», плюхаясь в мелкую воду у берега…

Все совершается удивительно быстро. Несколько пленных жмутся к стене, вытянув вверх руки, призрачно серые в первых бликах рассвета. Вокруг толпятся пограничники, смеются, вспоминая детали боя, с дружелюбным любопытством разглядывают таких не опасных теперь вражеских солдат…

Заря расплывается над вербами опаловым веером. Грач внимательно смотрит на нее, словно впервые видит, и решительно командует отход. Через минуту десятки лодок шумно, как на мирных соревнованиях, наискосок несутся по реке. Начальник заставы сидит между гребцами, пожимает ушибленным где-то плечом и с удовольствием гладит холодный влажный ствол трофейного пулемета. Позади дымит, догорает вражеский пикет.