Николай Борисов - Укразия Страница 14

Здесь на карту ставились деньги…

А рабочие железнодорожного депо на свою железку ставили жизнь.

Экстренное заседание железнодорожной пятерки продолжалось. Записки «7 + 2» лежали на столе. Неопровержимые доказательства измены одного, доказательства, что среди организации появился провокатор…

— Нам нужно немедленно установить связь с «7 + 2», — сказал Макаров.

— Кто хочет слова? — и взгляд Савелия чутко и внимательно обежал всю группу рабочих.

«Нет, не может быть, не может быть провокатора в нашей среде», пронеслась мысль в его голове, и он, наморщив брови, взглянул на записку, и слова записки вернули его к мысли, что есть провокатор и что его надо найти и уничтожить, раньше чем он сможет погубить дело.

— Отправьте меня, — сказал Лентулов. Все глаза устремились на него.

— Нет, для этой цели необходима только женщина, — сказала Катя, — отправьте меня. Я справлюсь с задачей.

— Иди, Катя, — сказал Савелий, — и с тобой отправится туда Макаров.

Общее одобрение, их окружили, посыпались советы, шутки, и тягостная мысль сменилась другой: организации удастся войти в контакт с таинственным «7 + 2».

Глава XX

Китайские тени

Наступила ночь, улицы потонули во тьме, и только светлые пятна от фонарей у подъездов шантанов качались по земле. На улицах, заселенных преимущественно евреями, было жутко. Такая улица, со всеми своими домами, жадно слушала, притаив дыхание, у какого дома остановятся четкие шаги офицерского отряда.

Идут…

Улица не дышит, и каждый шаг офицеров отдается гулко, как в колоколе, в пустой душе каждого дома. Около ворот, у глазка на улицу, вросли в землю очередные дежурные.

— Кажется, прошли.

— Остановились.

— Нет, идут дальше.

Удар прикладом в ворота нарушил тишину.

И сразу за воротами дома тихим эхом зазвучал в унисон первый удар в медный таз.

Через мгновение весь дом ожил, каждая комната кричала, била в тазы, чугуны, и весь дом, погруженный в мрак, кричал.

Крик в улицу…

Крик в ночь…

Отчаяние, бессильный протест против произвола.

Дом кричал… А через мгновение начинал кричать следующий дом, и наконец улица наполнялась невероятно жутким криком и шумом.

Тазы, чугуны и всякая посуда шла в ход. От малого до большого, в каждой семье, с напряженно испуганными глазами, били во что ни попало, кричали, бросали мебель и напряженно ждали в тоске и ужасе, не открылись ли ворота.

Очень часто такие отряды возвращались ни с чем, не имея сил бороться с кричащей улицей.

И сейчас, где-то вдали, из города, до ушей Джона доносился крик улицы, создавая невероятно странный шум, создавая фантастику и без того фантастических ночей в царстве белых…

Из подъезда шантана вышла женщина, и на мгновение ее фигура замерла в ярком провале света, в отчаянии перед тьмой, в которую надо было идти.

Из тьмы появилась фигура высокого офицера.

На мгновение взгляды их скрестились. Оба смотрели в упор.

— Разрешите проводить, сударыня?

— Ах, поручик, вы меня крайне обяжете.

И под руку, любезничая, прошли они светлую качающуюся полосу.

Джон, покуривая трубку, спокойно смотрел. Он и не знал, что через несколько кварталов, у дома, где жила женщина, разыграется финал белого рыцарства.

Сначала элегантный диалог.

— Благодарю вас, вы так милы, что проводили меня!

— Не стоит благодарности! Это ваш дом?

— Да, еще раз позвольте поблагодарить…

— Ах!..

И женщина почувствовала вдруг холодное дуло у лба.

— Разденьтесь, сударыня, без крика! Ну, поживее.

Раздев женщину до рубашки, элегантный офицер целовал ее, если она была хорошенькая, потом, отдав честь и щелкнув шпорами, скрывался во тьме.

Но общество находило им оправдание и восхищалось их остроумием, корректностью и элегантностью.

Джон покуривал трубку, прислонившись к своему автомобилю. Мимо шантана уже не проходили и не проезжали.

Пара выстрелов.

Ветер налетел на фонарь и заставил заплясать причудливые тени на стенах шантана.

Тени то вытягивались, то укорачивались, создавая чудовищные сплетения фантазии художника-ветра, рисующего светом.

Неожиданно тень китайца вдруг выросла на фоне стены. Жалкий силуэт вжался в камень, и глаза, иногда выхваченные светом, с невероятно расширенными зрачками, дышали ужасом. Ветер рвал полы его костюма, создавая и без того совершенно фантастическую сцену из какой-нибудь сказки Эдгара По.

Джон вздрогнул.

Многим веяло от фигуры китайца: голодом, нищетой и страхом, животным нечеловеческим страхом, когда вот-вот нарушится грань между человеком и животным, когда вот-вот этот китаец бросится на четвереньки и начнет выть и колотиться головой о каменные плиты.

Снова три выстрела…

И Джон услышал учащенный бег но улице и порывистое дыхание бегущих.

Китаец отпрянул от стены, пошатнулся и упал на руки подскочившего Джона. Джон схватил его, как мальчика и бросил в автомобиль, едва разжав его пальцы, вцепившиеся в горло. И в момент, когда автомобиль двинулся, в качающейся полосе света появились три офицера.

Три нагана…

Три выстрела…

Но было поздно, автомобиль мчался по улицам, увозя с собой китайца. В автомобиле китаец очнулся. Дружеские «алло» Джона и похлопывание по плечу привели его в чувство. Он припал жаркими губами к руке Джона, и тот, отдернув руку, кроме поцелуев, почувствовал на ней две упавших слезы.

— Алло, куда?

— Туда, — и китаец, пересев к Джону, ориентировался и рукой указывал направление.

Проехав под Строгановским мостом, автомобиль закрутился сразу в грязных переулках, между домами, покрытыми плесенью.

Море бурлило, стараясь смыть грязь с этих улиц тайных притонов любви, тайных курилен и подвалов. Автомобиль въехал в ворота мрачного дома.

— Здесь.

Китаец выскочил и потянул за собой Джона, униженно прося идти за ним. Джон, спрятав магнето и ощупав в кармане револьвер, пошел за китайцем.

Прошли лабиринт маленьких дворов, переулков, узких проходов, пока наконец попали на узкую лестницу.

Тридцать пять скользких ступеней привели к двери, вросшей в изглоданный кирпич.

Троекратный стук…

Щелкнула и отодвинулась фортка, и в круглом овале, в желто-бледном свете появилась голова нового китайца.

— Ван-Рооз, пусти.

Дверь открылась, и Джон, без всякого перехода границы, очутился в китайской комнате.

Циновки на полу и больше ничего.