Александр Кулешов - Пересечение Страница 14

ШЕРЕМЕТЬЕВО-2

Какое-то время продолжаю витать в белом тумане. В напряжении. В напряжении, потому что пытаюсь поймать белую птицу. Быструю, ловкую, стройную. Она все время в движении. Я лежу неподвижно, а мне кажется, что стремительно кручусь и верчусь в погоне за этой птицей, хватаю ее, но в последнее мгновенье она выскальзывает из рук и улетает в белую глубину, чтобы через секунду возникнуть снова. Я весь мокрый от усилий, тяжело дышу, а птица все ускользает от меня.

Чьи-то невесомые прохладные руки вытирают мне лоб, поправляют подушку, гладят голову. Птица растворяется в тумане. Становится покойно, тихо. Ухожу мыслями в прошлое. Нет, не ухожу, наоборот, возвращаюсь к нему. Сейчас прошлое для меня — реальность, а настоящее — сон…

Я ожидал тогда призыва с каким-то тревожным, но радостным чувством. С тревожным — понятно, все новое, неизвестное всегда немного настораживает. С радостным — тоже понятно: хотел этой доли, готовился, мечтал о ней. Мы, призывники, в те дни были частыми гостями военкомата. Нас, собирали, рассказывали о будущей службе. Разные то были встречи. С иных уходили разочарованными. Отбубнит какой-то тип параграфы уставов, скрывая зевоту, «начертит к общих чертах», что нас ждет, или по бумажке «вспомнит» эпизоды Отечественной войны. И мы зеваем, смотрим на часы.

Но порой приходил ветеран — с виду невзрачный, серый пиджачок сидит кое-как, помятый, рост невелик, усы пожелтели, правда, колодок хватает, но каких-то темноватых, не следит за ними небось.

Начинает говорить — ничего особенного, негромко, порой коряво, с паузами, ударения не те… Мы же все только десятилетку кончили, шибко образованные, кое-кто прячет улыбку ироническую, шепчемся.

И сами не замечаем, как смолкает шепот, гаснут улыбки, как сидим завороженные.

И не старичок перед нами в куцем пиджачишке, а лихой разведчик в зеленой каске и маскхалате. Из тихого не очень искусного рассказа вырастают такие боевые дела, такие отчаянные эпизоды, что дух захватывает. И завидуем мальчишеской завистью ветерану, что такое он повидал, что вот так воевал, что уничтожал врагов, знал и огонь, и дым, и кровь, и смерть товарищей. А был-то еще моложе нас.

Одна такая встреча перекрывала десяток казенных.

Впрочем, были встречи и с офицерами другого рода. Молодыми, элегантными, современными майорами и подполковниками с академическими «поплавками». Те рассказывали о современной войне, о войне будущей, если она случится. Приводили примеры, интересные разные цифры, говорили о «возможном противнике». Тоже заслушивались. Конечно, о сегодняшних вооруженных силах, о водородных бомбах и лазерах мы читали, видели кинохронику, смотрели телевизор. Я — особенно. И все же в точных деловых рассказах этих специалистов представала такая картина современного оружия и войны, что аж дух захватывало. Ничего ведь не останется!

Потом, расходясь, обсуждали услышанное.

— Ишь, америкашки, им волю дай, они б давно всех нас похоронили, — качал головой один, — ночи не спят, новое оружие изобретают — мало им атомного, всякие газы, яды, бактерии…

Другой предлагает радикальное решение:

— Я б, коль от меня зависело, пока нового не изобрели, скинул бы им на голову сотню бомбочек, водородных, и все дела.

— А они нам… — подмигивает третий.

Второй возражает:

— Что ж делать, на то и война. Но я так полагаю, у нас этих бомбочек побольше наберется.

Его клеймят: примитив, рассуждает как американский генерал, каннибал!

Но он не сдается: мы будущие солдаты, а главная задача солдат — убивать врагов. И чем раньше, тем лучше…

Впрочем, такие споры на глобальные темы редки. Больше спорим о том, кем лучше служить.

— Десантником, конечно, что за вопрос! — это провозглашает здоровенный детина. Его еще не призвали, но он уже в тельняшке — рубаху расстегнул чуть не до пупа, чтоб все видели.

— А я так думаю, чем кирпичи ладонью колоть, лучше пальчиком кнопочку нажимать, куда результативней, — возражает тихий очкарик.

Кто в моряки нацелился, кто в летчики, кто в танкисты. Я молчу в тряпочку, мне-то известно, что лучше погранвойск нету.

При этом я думаю, что есть и такие, как мой ближайший друг Борька Рогачев, который вообще считает, что служба в армии — это украденные годы и главная задача не в том, в какие войска попасть, а в том, чтобы не попасть ни в какие. Его логика такова:

— Если будет война, то на фронте никто все равно воевать не будет. Перебросимся тысчонкой-другой атомных мячишек, и привет, войне конец, а заодно и всем нам, грешным землянам. Так зачем тратить время и деньги — создавать танки, орудия, самолеты, набирать армию, обучать?..

— Но пока войны нет, границы-то нужно охранять? Кто это будет делать?

— Согласен, — говорит, — вот пограничники твои нужны, для них и без войны дело найдется, так что валяй, Андрей Карацупович, надевай изумрудную фуражку!

И на том спасибо.

Наступил торжественный день.

— Ты запомни этот день, внук! — сказал дед.

Он, по-моему, волновался больше меня. Как и отец. Как и Зойка. Бегала, суетилась, все звонила, нет ли повестки. А когда по вечерам гуляли, заглядывала в глаза. С вопросом. Но молчала, вопроса о главном не задавала.

— Ты знаешь, — говорю ей, — я так к тебе привык, словно ты вот майка, в которой хожу, или часы на руке. Как без тебя буду — ума не приложу. Часы-то с собой возьму.

— А я как без тебя… — бормочет.

Смотрю, что это? Никак слезы у нее на глазах? Все-таки дубоватый я, как до жирафа все доходит. Если, значит, она мне письма официального на бланке не прислала, что любит, значит, я ни о чем, конечно, сам догадаться но могу.

Обнимаю ее, крепкую, теплую, прижимаю к себе.

Хорошо, что есть она у меня.

Мы идем дождливой Москвой. Осень какая-то мокрая выдалась нынче. Льет и льет. То по-крупному, то сеет по-мелкому. Деревья все золотые, красные, понурые. Кончится дождь, раздвинет его солнце, а через полчаса опять. Красиво кругом. Землей пахнет, деревьями, дождем. Мы с Зойкой напялим плащи, у нее еще зонтик такой цветастый, японский и бредем себе, хлюпаем по нашим любимым переулкам. Иногда в какой-нибудь уголок зеленый зайдем, на скамеечке под деревом, там посуше, примостимся и сидим как рыбаки над лункой, согнувшись, накрывшись, не шелохнемся.

Целую ее. То все не замечала. Вроде не было ничего, нет и быть не может. А то вдруг заметила!

— Ты почему меня не целуешь, — шепчет, — раньше целовал, а теперь забыл?

Смотри-ка, заметила! Целую. Она прижимается тесней, молчит, волосы длиннющие намокли, блестят, разлились по плечам как дождевые струи.