Сергей Мстиславский - Крыша мира Страница 15

Сдвинулись сразу всем табором. Гузарцы провожают. Колотят в котлы. Толпою мимо сакли старшины: следователь с террасы смотрит… на подследственных.

— Запевай, Мирим-бай, свет очей моих. Ту, новую песню.

Звучным тенором запевает Мирим-бай об очкастой вороне, которую позвали гузарцы судить их с Дархом. Хор подхватывает:

Ворона суд ладила,Весь кишлак изгадила.

Машут рукавами следователю. Тот кланяется, вертит сухою рукою, снисходительно и важно… Не знают туземных языков русские начальники…

Весь путь — три часа вверх по ущелью — шли с песнями. Воистину веселый Дарх. На каждый случай — присказка или песня.

— Ты откуда? — спрашивают.

— Из России. С Волги-реки. Город Казань.

— А в Фитибрюхе был?

— В Петербурге? Был.

— Царя — Ак-Пашу видел?

— Нет.

— А мы видели, — подмигивает туземец:

Ак-Паша всех толще, выше, глаже.Трын-дара-да!У него на голом пузе дажеЗвезда!

Воистину под семью замками Дарх. Три часа идем вверх без спуска, по кручам. Бьют через дорогу чистые горные ключи. Белою сетью спадают с утесов дикие капорцы. Мирим-бай заливается соловьем.

Увидев Дарх — я увидел простор,

И волю, и красоту!

— И ах, красоту!.. — подхватывает хор. Шепотом сползает припев вниз по тропе.

И воля же здесь, подлинно. Дышится — во всю грудь.

В ночь — праздник. Не в мечети — обычном «клубе» туркестанцев. Мечеть здесь маленькая, стоит особняком на одной из семи скал, по которым гнездится Дарх: нарядная, чистенькая, архарьими и турьими рогами разубрана плоская крыша; но людей около нее не видно. И тропа к ней показалась мне прочно засыпанной щебнем с соседних откосов. Беззаботны, видимо, насчет бога дархцы: за то время, что мы вместе, дважды уже приходило время намаза, и хоть бы один сбросил обувь, разостлал молитвенный коврик…

Собрались на террасе дома старшины, искусно выведенной над самой кручей: с трех сторон отвесно, до самого дна ущелья, спадают кремнистые стены.

Терраса вся застлана пестрыми, домоткаными половиками — паласами. Широким кругом, в три ряда, тесно сбившись, сидят дархцы. На одном конце пять жаровен, пять чугунных котлов с прорезями, насыпанных раскаленными углями: над ними греют, налаживают бубны, засучив рукава, пять крепачей: трудная работа — бубен. Наше место — почетное — на противоположном конце. Там старшина, Саркисов, еще кто-то тонкий, стройный, худой, в белом бешмете… Присматриваюсь:

— Азис! Он-то как попал в Дарх?..

Азис — знаменитейший певец Срединной Азии. Мне не раз в прошлые приезды приходилось слышать его на парадных обедах. Его песни обязательно входили в программу каждого официального торжества: «лучший представитель национального искусства». Мне он никогда не нравился: манерный, сухой, прекрасная техника, но «души» — ни признака. Что ему, модному певцу туркестанской знати, здесь, среди этих полуголых горцев?..

Пир начался с традиционной в горах «мошовы» — национальной горской песни о горохе, составляющем обычную пищу малоимущих в горных кишлаках. Я дал уже — в одной из прошлых этнографических работ своих — записи этой песни, поразительно напоминающей шотландскую песню о Джоне, Ячменном зерне. В горах ее не только поют, но и пляшут. Сплясали ее и дархцы.

Потом — жонглер: семь малых факелов, факелы вперемежку с ножами, дождь яиц… Под общий смех накрытые тюбетейкой яйца обращаются в живую курицу, а живая курица в жареную. Жонглер рубит ее ножом, вынимает из нее тюбетейку, две дюжины яиц, сапог. Съедает ее под гуканье толпы, припевая. Кончил. Встает… Из-под ног — живая хохлатая курица.

Курицу прогоняет импровизатор. Саркисов начинает косить глаза на меня, не без испуга, ибо в импровизации преобладают политические мотивы. И если такие «верноподданнические чувства» разносят по Туркестану каждую зиму дархские певцы — твердо стоит в Туркестане «русское дело»!

Азис не слушал. Он, не отрываясь, смотрел на близкие, залитые лунным светом голубые вершины, застылые ледяными иглами пиков, на звездное тихое могучее небо. Окликнули — вздрогнул.

Старшина, наклонившись, почтительно подал ему дутор.

Круг стих. По-прежнему не отрывая глаз от гор, Азис чуть слышно тронул струны. И вдруг — надрывный, тревожный пробежал над скалами звук. Еще раз дрогнул круг — и замер. Звук нарастает — той же тревогой — больше, больше…

Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья…

Откуда этот голос — и эти струны? Неужели это тот самый Азис? Несказанной тоской, ширя душу, льется над пропастью песня…

«Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья!

Плыл ли над морем, над синим, над западным морем, над

дальним? Скажи,

Залетная птица…»

«Плыл я — и видел, певец печальный,

Певец с глазами джейрана, —

Бьют багряные волны, плещут о дальние скалы.

Синие — пой! — алеют воды под солнцем кровавым.

Видел я море под тучею, Запада дальнее море…

Видел.

Певец печальный».

«Море багряно — ужели! Скажи же, залетная птица!

Видел ли ты под скалою, осененной смертью прибоя,

Меч, из осколков сращенный рукой палавона-героя?

Видел,

Залетная птица?

Видел ли ты за морями чудный дворец, — камень белый,

Радугой перьев павлиньих сад зацветен затененный,

Девы без Имени злобный затвор златоверхий.

Отперты ль тяжкие двери, в прах повержена ль стража?..

Если море багряно…

Скажи,

Залетная птица!»

«Видел, певец печальный, след затерявший в пустыне.

Видел осколки стальные меча, разбитого громом.

Нет, не срастил их огонь, не сковала рука палавона…

Рано поешь о мече,

Певец

С глазами джейрана!

Видел дворец и павлинов, видел затвор златоверхий!

Замкнуты тяжкие двери из яшмы и лапис-лазури.

Смеется оружием стража в башнях подземных твердыни:

След от стрелы — на крыле

Видишь,

Певец печальный?»

«Горе, залетная птица, сокол, алмаз поднебесья!

Если заря обманула, море окрасивши кровью, —