Владимир Прибытков - Потерянный экипаж Страница 16

Маленькая женщина протянула руки:

— Спасибо… Но мы ничем не можем заплатить, кроме цепочки.

— А мы не торгуем помощью!.. Кто это с вами?

— Мой жених… Помоги же, Мирослав! — сказала маленькая женщина.

Высокий мужчина нагнулся, чтобы взять от нее часть припасов. Лицо у него было совсем молодое, и он никак не походил на словака. Боже мой, никак не походил!

Маленькая женщина и ее жених укладывали снедь в кусок какой-то белой материи. Уложили. Завязали узел.

— Как лучше отсюда идти на Братиславу? — спросила маленькая женщина.

— Боже мой, на Братиславу… — повторила Розалка. — Если на Братиславу — это вдоль железной дороги. Через два километра увидите шоссе. Оно поведет вас…

— Спасибо, — сказала маленькая женщина. — Спасибо. Извините, нам надо уходить. Еще раз спасибо… Мой жених тоже благодарит вас…

— Не за что! Не за что! — сказала жена обходчика.

Она смотрела вслед исчезающим в темноте ночным гостям, взволнованно прижимая к подбородку сплетенные пальцы больших, разбитых работой рук.

— Простудишься… — сказал муж.

— Это не словаки, Хусар! — тихо сказала женщина, беря его за рукав. — Это не словаки! Слышишь?

Обходчик встревожился:

— Не словаки? Так кто же?

— Боже мой, Хусар! Неужели ты не догадался?

Обходчик оторопело уставился в ночь:

— Ты… Ты думаешь?

— Русские, Хусар! Русские! — дрожа от волнения, сказала Розалка. — Боже мой! Ведь это русские!

Обходчик не мог поверить:

— Зачем же они назвались словаками?

— Господи! Да ведь это парашютисты! Пойми! Разве ты не обратил внимания на их обувь?

— Да, да! — сказал обходчик. — Да!

— Господи! — сказала женщина. — Теперь немцев выкинут. Теперь эту сволочь выкинут! Теперь недолго! Слава тебе господи! Довольно эта гитлеровская зараза тут хозяйничала!

— Простудишься. Идем, — сказал обходчик.

Розалка удержала его:

— Постой!.. Детям — ни слова, Хусар! Мальчишки могут разболтать. И ты сам — никому!.. Понимаешь? Никому, Хусар!

— Мне что? Жизнь надоела? — спросил обходчик. — Не читал я объявлений немецких… Иди, простудишься!

— Господи! — сказала женщина. — Скоро эту сволочь выкинут! Скоро! Господи! Наконец-то!

— Да, это не куркули, — сказал Бунцев, шагая чуть приметной тропой. — Это прямо «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Это нам повезло!

— Мне так всю воину везло, — отозвалась Кротова. — Если б не люди…

— Зря ты насчет Братиславы. По-моему, они и так никому ничего не скажут. Видела, и цепочку не взяли.

— Ну, осторожность не мешает, — сказала радистка. — Помните, товарищ капитан, мы всегда должны на ложный след направлять.

— Да здесь-то ни к чему было, — не согласился Бунцев. — Перегибаешь, товарищ сержант!

Присев на шпалу, валявшуюся обочь тропинки, они поочередно жадно отпили из бутыли, отломили по куску хлеба, отрезали по ломтю ветчины.

— Вино молодое, — сказала Кротова. — Много пить нельзя. В ноги ударит.

— Такого мне ведро нужно, чтоб ударило, — усмехнулся Бунцев. — А ты что, и по вину специалистка?

— До войны на юге была, знаю. А вы на юге бывали, товарищ капитан?

— Не… Не бывал. У нас тайга лучше всякого юга. Вот окончится война, приезжай на Байкал. Такую красоту покажу — ахнешь!

— Все на воине друг друга в гости зовут, — собирая провизию, сказала Кротова. — А когда ездить будет? Некогда. Сколько из развалин поднимать!

— Да. Это верно, — сказал Бунцев. — Но ты все-таки приезжай, слышишь? Не пожалеешь!

— Живы будем — приеду, — тихо сказала радистка, и капитан на секунду ощутил неловкость. — Отдохнули, товарищ капитан?..

Они долго искали дорогу, ведущую в нужном направлении, к лесу, так и не нашли ее, устали, но зато вскоре наткнулись на запущенное поле с твердым дерновым покровом, и обрадовались. Вдобавок заморосил мелкий дождичек. Он смывал следы, обещал, что погоня собьется с пути…

Через два часа летчики заметили вдалеке темную массу долгожданного леса.

— Вот Толька обрадуется! — шепнул Бунцев. — Небось в живых нас не числит!

— Подождите! — шепнула Крогова.

— Ты что?

— Давайте присмотримся. Послушать надо.

— Ты чего опасаешься?

— Всяко бывает, товарищ капитан, — сказала радистка. — Слушайте!

Неподвижно стоя посреди раскисшего поля, они долго вслушивались в ночную тишину, всматривались в безжизненный лес. Бунцев хмурился. Не нравилось ему недоверие Кротовой. Телкина не терпелось увидеть.

Наконец радистка облегченно вздохнула.

— Кажется, ничего…

— Ничего и быть не могло, — отрубил Бунцев. И они пошли к лесу.

Глава третья

Штурмбаннфюрер Раббе в ночь перед операцией по решительной чистке Наддетьхаза спал отвратительно и мало. Причиной тому было увиденное и узнанное на железнодорожном узле.

Осматривая после разговора с майором Вольфом станцию, Раббе старался не выдавать своих чувств сопровождавшим его офицерам и главарю наддетьхазских «Скрещенных стрел» Аурелу Хараи. А сдерживаться было нелегко: здание вокзала пострадало от пожара; с перрона еще не убрали обгоревшие доски, куски жести и землю, заброшенные сюда взрывами; путь, где стояли цистерны с бензином, и вагоны с боеприпасами, оказался развороченным, а соседние пути загромождали обгоревшие остовы вагонов.

На железнодорожном узле создалась пробка.

Спешно пригнанные солдаты строевых частей и рабочих команд копошились, как муравьи, растаскивая обгоревший хлам, засыпая ямы, пытаясь убрать искалеченные вагоны и платформы.

Поезда пропускали всего по двум сохранившимся путям.

Комендант станции охрип, объясняя командирам следующих на фронт частей, что сотворение чудес не его специальность…

Штурмбаннфюрер потребовал указать место падения русского самолета. Раббе повели за водокачку. Там он увидел остатки врезавшегося в землю и обгоревшего советского бомбардировщика.

— Где стоял ближайший эшелон с боеприпасами? — зарычал Раббе на коменданта.

Выяснилось, что ближайший эшелон стоял за сто двадцать метров от водокачки.

— Какова была сила взрыва при падении самолета?

— Самое удивительное, господин штурмбаннфюрер, — просипел комендант, — что первый взрыв был относительно слабым…

— Снаряды могли детонировать?

— Сомнительно, господин штурмбаннфюрер… Это просто чудо, что они взорвались!

Раббе смерил коменданта свирепым взглядом. Болван! Несет чушь с таким видом, словно его это не касается.