Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах Страница 16

Японский посол решил устранить Мин. Ночью 8 октября 1895 года японские наемные убийцы при поддержке японского военного отряда, насчитывавшего четыреста солдат, ворвались во дворец, схватили спящую императрицу и за волосы втащили в тронный зал. Здесь ее безжалостно зарезали в присутствии японского посла генерала Миура и пяти корреспондентов наиболее влиятельных японских газет. Ван Коджон с наследным принцем бежал в русское посольство, где прожил целый год. Он даже намеревался перебраться в Россию, но побег не удался.

Сторонники Мин, заподозрив Ли Сын Мана в причастности к убийству императрицы, схватили его и приговорили к бессрочной каторге. За Ли Сын Мана вступился японский посланник в Корее Хаяси: он в ультимативной форме потребовал от вана Коджона освободить каторжника. Коджон сдался: заменил Ли Сын Ману бессрочную каторгу семилетним тюремным заключением.

Выйдя в 1904 году из тюрьмы, Ли Сын Ман по совету своего воспитателя — американского миссионера Аппенцеллера уехал в Соединенные Штаты, принял американское подданство, сделался американцем. Окончил Вашингтонский университет, аспирантуру Гарвардского университета и получил степень магистра искусствоведения, а в Принстонском университете — степень доктора философии. Женился на американке и стал в Штатах «своим человеком».

А в Корее в это время разыгрывался последний акт корейской трагедии: японцы принудили вана Коджона отказаться от престола «в пользу японского императора». Когда Коджон вздумал протестовать, японские генералы выхватили сабли и приставили их к горлу императора.

Так в 1910 году совершилась аннексия Кореи.

Ну а Ли Сын Ман, отбросив и философию и искусствоведение, вернулся сюда в роли американского ставленника, марионеточного диктатора. Дождался своего часа. Пусть поздновато, власть есть власть… Но, как любят говорить японцы, большим хвостом трудно махать…

Пьер Лоти видел Коджона сразу же после убийства японцами Мин Мёнсон. Вот как он изобразил эту встречу:

«Перед этим фоном цвета слоновой кости, богато вышитым цветами, птицами и бабочками, появились перед нами император и наследный принц, оба стояли в торжественной позе, каждый опустив руку на маленький стол, отец — одетый в желтый, императорский, цвет, сын — в вишнево-красный. Их великолепные платья, затканные золотом, с фалдами, напоминающими надкрылья, были в талии перевязаны поясами, затканными каменьями… Лицо императора было бледно как пергамент, но он приветливо улыбался; глаза маленькие, подвижные и оживленные; много благородства, ума и доброты в выражении лица. Принц же, напротив, с жесткой маской вместо лица, с видом озлобленным и раздраженным, с трудом, казалось, выносил наше присутствие…

…Ах, этот старый дворец, в котором умерла под ножом императрица и который с ужасом забросили после ночи убийства!.. Итак, император не мог больше выносить жизни в этом дворце, где ему чудились окровавленные руки без тел, которые копошились вокруг него, как только наступала темнота, и он приказал выстроить тот маленький современный дворец на противоположном конце Сеула, возле европейской части города…»

Это пластичное описание некогда казалось мне просто литературой. Я не верила ни в Сеул Пьера Лоти, ни в убийство императрицы, ни в то, что Пьер Лоти посетил маленькую комнату, где произошло убийство, А теперь я сама очутилась в Сеуле. Видела огромный роскошный собор на холме, где когда-то молились корейские христиане, и старый дворец, такой неприметный в сутолоке больших серых домов. Был еще один дворец, с громадными зданиями, с тронным залом, с воротами, увенчанными черными башнями. Очень старый дворец, давно заброшенный. Над ним поднимались серые скалы и темные леса — все, как у Пьера Лоти.

Я была теперь навсегда приобщена к этому. Мы с Аверьяновым бродили среди дворцовых павильонов с двухъярусными черепичными крышами, с террасами и мраморными ступенями. Павильон для пиршеств Чухабру, совершенно открытый для взора, словно большая филигранная игрушка. И тронный зал дворца Кёнбоккуп, с колоннами, с расписным потолком… Человеку очень важно быть приобщенным к прекрасному, экзотическому, к причудливой эстетике того или иного народа. Архитектурные ансамбли — своеобразная музыка истории. Или, как говорил Гоголь, летопись мира… Химерические башни крепостных ворот Китая; крылатые пагоды и храмовые ансамбли Японии; белые усеченные пирамиды монастырей Тибета, словно гигантские снежные глыбы на краю пропастей; величественные пещерные храмы Индии и Цейлона — я включена в своеобразную эстетику этого мира, должна понимать и любить его, восхищаться им. Если западники в своих эстетических представлениях идут от раннеэллинистического индивидуализма к римскому универсализму, то мы, восточники, еще многое не осмыслили, не разгадали, и все эти колоссальные ступы, пагоды, дворцовые ансамбли, пещерные храмы лишь поражают наше воображение.

Мне хотелось постичь некий субъективный дух стран Дальнего Востока, Восточной и Юго-Восточной Азии, Индии, их универсализм и индивидуализм, народные верования, учения, традиции, религиозную практику, канон, фатимизм. Субъективный дух укореняется прежде всего в искусстве и в религии. И в архитектуре. Она, архитектура, как универсальная сфера человеческой деятельности, прежде всего поражает нас в той или иной стране. Она не только материальная среда, но и особый вид общественного сознания. Ведь по древним сооружениям мы в состоянии определить многое, даже психологию людей прошлых веков. И если искусство, литература — в самом деле душа народа, то я пыталась поймать эту душу, потрогать ее руками.

Через несколько дней в Сеуле мы получили «Правду», где комментировалось недавнее выступление Даллеса по доводу приемов войны, которые должна применять американская армия:

«Я одобряю бактериологическую войну, применение газа, атомной и воздушной бомбы. Я не могу выражать сочувствие ни больнице, ни церкви, ни школе, ни любому населенному пункту. Благотворительность по отношению к какому-либо коллективу означала бы лишь лицемерие».

Самый сильный налет на Сеул мы пережили 16 июля. Пятьдесят бомбардировщиков Б-29 свыше часа без разбора сбрасывали на город бомбы. В одном только районе Рёнсан, где находилась наша гостиница «Ханган», погибло свыше тысячи человек, столько же получили тяжелые ранения. Весь район превратился в руины. Наверное, американцы сожгли напалмом не менее полутора тысяч жилых домов. Мы в это время находились на танкодроме. А когда вернулись в город, не нашли своей гостиницы. От нее осталась груда кирпичей. Квартал Кахве также превратился в кучи дымящихся камней.