Виктор Вучетич - Искатель. 1976. Выпуск №6 Страница 17

«Подарочек…» — крутнул головой инспектор. И случись же так, что вот уже год у него на глазах, можно сказать, разыгрывалась эта драма, вмешаться в которую он не имел никаких оснований.

— Семен Васильевич! Семен Васильевич! Я говорю, говорю, а вы не слушаете, — Сергунька теребил Шухова за рукав.

— Что?

— Я давно ей плохого не говорил!

— Как это — «плохого не говорил»?

— Лариса спрашивала: «Ну, что обо мне говорят?»

— Она всегда спрашивала тебя про то, что о ней говорят?

— Да, — солидно кивнул Сергунька. — Ее сначала, ну, давно, совсем никто не знал. Потом очень-очень полюбили, а потом совсем разлюбили.

— Это Лариса так говорила?

— Она спрашивала и молчала…

— А ты передавал ей все, что слышал?

— Ведь ее потом никто-никто не любил. Совсем даже водиться перестали.

— А ты?

— Мы стали дружить, когда ее разлюбили.

— Почему же ее разлюбили?

— Она сказала: «Я добрая и дура».

— А что ты ей говорил?

— Все.

— Что ж это за «все»?

— Все, что слышал.

— Она просила тебя подслушивать?

— Зачем? Она спрашивала: «Ну, так что обо мне говорят?» Я и отвечал. Все про нее говорили…

— За это она тебе и берестянку смастерила? — зло вырвалось у Семена.

Сергунька остановился и, вытаращив голубые чистые глаза, посмотрел на инспектора снизу вверх, раскрыв рот от удивления.

— Прости, малыш… Не за то она, наверно, тебе «пирогу» строила.

— Семен, Семен! — услышал Шухов голос жены будто издалека, а она стояла рядом, за штакетником, что огораживал школьный двор. — Что случилось? На тебе лица нет. Сергунька мокрый — тонул он, что ли? Сердце чуяло — доиграется он с Ларисой.

Инспектор провел ладонью по лицу.

Пичугина на порог пошла…

— Свихнулась?

— Нет! — крикнул Сергунька. — Она сказала: «Пройду — вернусь к своим в Ленинград».

Стеша вскликнула было, да прикрыла ладонью рот.

Инспектор сказал:

— Федор догоняет ее. На моторке пошел.

А ты?… — проговорила Стеша и кивнула в сторону берега, где река, уже вырвавшись из ущелья Змеиного, снова разливалась широким, зеркально-спокойным плесом.

Витька догонит ее! Догонит! — кричал Сергунька, вцепившись в штакетник и дергая доски что было сил.

— Догонит! Обязательно догонит, — заторопилась Стеша. — А мы с тобой здесь подождем, хорошо?

— Семен Васильевич! Семен Васильевич, не ходите туда! Не ходите к выносу из порога! Батька обязательно догонит ее!

Мне к Антипу надо. К деду Антипу. Понимаешь, Сергунька?

— Не ходите туда… пожалуйста…

— Я по другому делу.

Вы, пожалуйста, Семен Васильевич, спасите, пожалуйста, Лирису. Она хорошая, она до-обрая-предобрая… — плакал Сергунька, уткнувшись лбом в штакетину.

— Иди, Семен, иди. Я успокою, присмотрю… Да что же это такое! Ты сам-то в себя приди, Семен.

Инспектор спорым шагом двинулся к реке.

— Найдет тебя Федор как пить дать на прибрежном камушке… Ей-ей, найдет! На пятнадцать суток за мелкое хулиганство упеку. Вот так-то, Лариса Анатольевна, — бормотал под нос себе старший лейтенант.

Ларису со вчерашнего вечера, с той минутки, как она вскрыла и прочитала письмо Прокла Рыжих, била внутренняя неуемная дрожь. Хотелось реветь белугой, да слез не было. Письмо она изорвала в клочки, бросила на пол и долго топтала их, будто они живые и каждое слово кричало. Тогда Лариса собрала клочки, сожгла их, но помнила все письмо наизусть, словно нарочно вызубрила.

С Проклом она вместе училась, не один год ходила в «поле», их считали закадычными друзьями. Теперь Рыжих вернулся из Афганистана, где работал три года, и тут же по старой дружбе послал ей весточку.

Начиналась она так: «Все мы крепки задним умом. Теперь я твердо уверен, что тебя нельзя было отпускать тогда в «поле» одну, возлагая столь радужные надежды…»

«Ну что, что ты понимаешь, Рыжик! Ведь я сама добивалась пойти в одиночку. И если бы вы так же верили в успех, как я, то, конечно, не пустили бы меня одну. Я твердила о свободном поиске и вероятной удаче. И преуспела. Вы были добры и ночи напролет просиживали со мной, обсуждая маршрут, детали поисков, возможные варианты того или иного состава шлихов, а я-то знала уже наверняка, каким образом пойду и что встречу на маршруте. Вы-то там, куда я шла, не ходили, а мы с Садовской те места облазили, только Садовская не участвовала в обсуждении, занималась своим малышом. И если честно, я радовалась, что она не присутствовала на сборищах, где я утаивала от вас многое, не желая вселять в вас свою уверенность в удаче, в «столь радужные надежды».

Вот когда я начала подличать…»

Дальше Прокл писал: «Не верю в умную поговорку: все понять — все простить. Но я хочу знать из первых рук, от тебя самой, что произошло, почему ты, мягко говоря, оставила нас в час своей и институтской славы. Кириллин сказал: «Предают всегда любимые ученики». Может быть, он, как твой научный руководитель, имеет на это право. Не мне судить его.

Только я ни во что не верю и никому не поверю, пока не узнаю все от тебя. Мы делили с тобой и последнюю банку консервов, и крошки от сухарей, две недели шли голодные на плоту и сумели проскочить порог и выжить. Ты не откажешься сказать мне правду. Всю до конца, какая бы она ни была…»

Больше всего ее поразило, что честолюбивые мотивы, жажда славы, именно ее, Ларисы Пичугиной, славы, вот эти-то канаты сейчас вроде бы перестали существовать, держать ее здесь на привязи. Честолюбивые мечты словно растаяли, не выдержав напора дружеского участия и товарищеской требовательности.

Но когда она подумала о том, что придется быть откровенной не ради прощения, а во имя душевной честности и чистоты, действительно рассказать все и не вилять, Лариса поняла — не сможет. Язык не повернется ни правды всей сказать, ни солгать. Однако, скажи она полуправду, скрой хоть пятнышко в душе — и тогда никуда не нужно ездить, глядеть в глаза товарищам. Лучше уж остаться здесь, среди людей, в коллектив которых она так и не смогла войти. Сначала этому мешала слава и глупая фанаберия исключительности и почитания, а потом смешная обида на тех, кто не захотел подарить ей частицу своего труда, на который она не имела никаких прав. Было и такое. Разве она не пыталась за информацию и собственное мнение требовать включения своего имени в работы магнито-, сейсмо- и гравиразведки?

Она ли это была?

Что она сама с собой сделала?

Как дошла до жизни такой?

Но ведь это было! Было!..

И тут Лариса почувствовала какую-то животную жуть страха и стыда — гнева, обращенного внутрь себя. Письмо Прокла — первая и единственная весточка оттуда, из Ленинграда, — словно разрезало мешок горечи, накопившейся у нее в душе. Она ощутила себя нагой и грязной. А то, что казалось забытым и отринутым, нити, которые связывали ее со многими людьми в институте, с тем, что принято называть коллективом, оказались живыми, не порванными, как ей представлялось.