Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2 Страница 17

Не имея никаких дел в сём городе, я предполагал незамедлительно переправиться через Рейн, но Дезармуаз уговорил меня сходить с ним к некоей красавице, намеренно отсрочившей свой отъезд в Аугсбург единственно в надежде ехать вместе со мной, “Эта молодая особа вам известна, — сказал самозванный маркиз, — но я дал слово не говорить, кто она. С нею едет только камеристка, и я уверен, вам будет приятно повидать её”.

Любопытство заставило меня уступить. Я последовал за Дезармуазом и, войдя в комнату, увидел красивую женщину, которую в первую минуту не мог узнать, но потом вспомнил, что это та самая танцовщица, к коей я был весьма неравнодушен восемь лет назад в Дрездене. В то время она принадлежала графу Брюлю, обер-шталмейстеру короля польского, и я даже не пытался волочиться за нею. Теперь же, видя её богато экипированной и готовой ехать в Аугсбург, я сразу вообразил все приятности, которые мне могла доставить сия встреча.

После обычных в подобном случае восклицаний мы назначили ехать вместе утром следующего дня. Красавица направлялась в Мюнхен, но поскольку в этой второстепенной столице у меня не было никаких дел, мы условились, что она поедет туда одна. На следующее утро мы выехали — она в собственном экипаже со своей камеристкой, а я вместе с Дезармуазом, предшествуемый Дюком в качестве курьера. Однако в Раштадте мы изменили сей порядок, поскольку Рено сочла, что даст меньше поводов праздным домыслам, если пересядет ко мне в карету. А Дезармуаз охотно занял освободившееся место. Мы сразу же взяли откровенный тон, и она посвятила меня в свои дела, а я доверил ей всё, что не имело смысла скрывать, в том числе и о моей комиссии от лиссабонского двора. Она также рассказала, что едет в Мюнхен и Аугсбург только для того, чтобы продать свои бриллианты.

Моя очаровательная Рено не находила удовольствия путешествовать ночью, так как любила обильные ужины и ложилась, лишь когда у неё начинала кружиться голова. Винные пары превращали её в истую вакханку, которую трудно было удовлетворить, и когда силы мои иссякали, я просил оставить меня в покое, и ей приходилось покоряться.

По прибытии в Аугсбург мы предполагали остановиться у “Трёх Мавров”, но хозяин объявил, что никак не может принять нас, поскольку всю гостиницу занял французский посол. Тогда я решил отправиться к г-ну Карли, банкиру, у которого имел собственный счёт, и он незамедлительно предоставил мне отменнейший дом с обстановкой и садом, который я снял на полгода и который пришёлся Рено весьма по вкусу. В Аугсбурге ещё никого не было, и Рено, собиравшаяся в Мюнхен, убедила меня, что мне будет скучно одному, и я решил сопровождать её.

В течение четырёх роковых недель, проведённых мною в Мюнхене, я проиграл все свои деньги, заложил драгоценностей больше чем на сорок тысяч франков и, самое худшее, потерял своё здоровье. Моими убийцами явились те самые Рено и Дезармуаз, которые стольким были обязаны мне и отплатили за то самой чёрной неблагодарностью.

На третий день после приезда в Мюнхен я по необходимости сделал частный визит вдовствующей супруге электора саксонского. К сему вынудил меня состоявший в свите этой принцессы мой шурин, который заявил, что я не смогу манкировать подобным знаком учтивости, так как принцесса знает меня и уже извещена о моём прибытии. Мне не пришлось раскаиваться в своём согласии, я был прекрасно принят, и она слушала меня с отменной внимательностью, поскольку отличалась любопытством, как и все праздные люди, не умеющие обходиться собственным своим обществом, не обладая для сего в достаточной степени ни умом, ни образованием.

Я совершил немало глупостей за свою жизнь, признаюсь в том с не меньшей откровенностью, чем Руссо, этот великий, но несчастный человек. Однако лишь немногие из них были столь бессмысленны, как эта поездка в Мюнхен. С тех пор как я уехал из Турина, у меня началось переломное время. Мой злой гений заставлял меня делать одну глупость за другой. Моё ночное падение, вечер у Лимора, сообщество с Дезармуазом, уверенность, что Коста не обманет меня, связь с Рено, и превыше всего то непостижимое легкомыслие, с которым я позволил одурачить себя игрокам в фараон, славившимся на всю Европу своим умением подправлять фортуну!

Каждый день садился я за карты и часто проигрывал на слово. Необходимость платить следующим утром причиняла мне крайние неприятности. Когда истощился мой кредит у банкиров, пришлось обратиться к евреям, которые, как известно, дают деньги только под заклад. Посредниками в этом были Дезармуаз и Рено. Она вскоре завладела всем, что только проходило через её руки. Впрочем, это было ещё не самым ужасным злом, которое она причинила мне.

Я воспринял снедавший её недуг, каковой, подтачивая всё изнутри, оставлял внешность нетронутой, и самая жестокая опасность заключалась в том, что свежесть этой женщины казалась свидетельством совершеннейшего здоровья. Наконец, сия змея, явившаяся для моей погибели из самого ада, настолько покорила меня своими чарами, что я целый месяц совершенно не противодействовал болезни, так как она сумела внушить мне, что будет опозорена, если во время нашего пребывания в Мюнхене я обращусь к хирургу, поскольку при дворе всем известно о нашей совместной жизни.

Я был совершенно вне себя и, самое невероятное, каждый день возобновлял яд, которым она отравляла мою кровь. Пребывание в Мюнхене было воистину проклятием. Рено обожала карты, и Дезармуаз играл вполовину с ней. Я никогда не присоединялся к ним, потому что самозванный маркиз передёргивал без всякой меры и чаще всего с большей наглостью, чем умением. Он приводил в мой дом каких-то подозрительных людей и угощал их за мой счёт, а потом во время игры каждый вечер происходили самые скандальные сцены.

Оба последних раза, когда я имел честь беседовать со вдовствующей супругой электора саксонского, мне пришлось претерпеть чувствительнейшие унижения. Принцесса сказала: “Здесь известно, сударь, о ваших отношениях с Рено и о той жизни, которую она ведёт в вашем доме, возможно, без вашего ведома. Это наносит ущерб вашей репутации, и я советую как можно скорее положить всему конец”.

Но она не знала, что к этому меня вынуждали буквально все обстоятельства. Прошёл уже месяц со дня моего отъезда из Парижа, а я ещё не получил никаких известий ни от мадам д'Юрфэ, ни от Косты. Я никак не мог понять причину сего, но уже начал подозревать моего итальянца и страшился, не умерла ли моя добрая покровительница, или, что для меня было бы нисколько не лучше, не прозрела ли она в своих заблуждениях.

Итак, я оказался в совершенно отчаянном положении, но более всего меня удручало то, что пришлось признаться самому себе в начинающемся упадке сил — неизбежном следствии возраста. У меня уже не было той беззаботной уверенности, которую дают молодые силы и чувства, но в то же время не доставало жизненного опыта для исправления своего состояния. Тем не менее, благодаря выработавшимся привычкам, которые образуют твёрдый характер, я решился незамедлительно покинуть Рено и ждать её в Аугсбурге. Она же не сделала никаких усилий, чтобы удержать меня, однако обещала вернуться сразу же, как только ей удастся выгодно продать свои бриллианты. Я уехал, послав вперёд Дюка, весьма довольный, что Дезармуаз почёл за благо остаться с презренным созданием, столь несчастливое для меня знакомство с которым было делом его рук. Явившись в свой прелестный аугсбургский дом, я улёгся в постель с твёрдой решимостью покинуть её или мёртвым, или же избавленным от терзавшего меня яда. Мой банкир, г-н Карли, рекомендовал некоего Кефалидиса, ученика знаменитого Файе, несколько лет назад в Париже избавившего меня от такой же болезни. Этот Кефалидис почитался лучшим хирургом города. Исследовав моё состояние, он заверил, что излечит меня одними потогонными средствами, не прибегая к помощи смертоносного скальпеля. Он начал с того, что назначил мне жесточайшую диету, ванны и растирания ртутными мазями. На протяжении шести недель я подчинялся сему распорядку и не только не выздоровел, но оказался в ещё худшем состоянии. Я превратился в скелет, а в паху у меня образовались две опухоли ужасной величины. Пришлось решиться на вскрытие, но эта болезненная операция, едва не стоившая мне жизни, ни к чему не привела. По неловкости он задел у меня артерию, и лишь с большим трудом удалось остановить открывшееся кровотечение. Я непременно умер бы, если бы не заботы г-на Альгарди, врача из Болоньи, находившегося на службе аугсбургского князя-епископа.