Николай Панов - Орлы капитана Людова Страница 18

Негр, обращаясь к Агееву, взорвался залпами гортанных, сливавшихся одно с другим слов. Показал на табурет, с лежащими на нем шилом, складным ножом, обрезками кожи, потом — на Люсины ноги.

— Предлагает сапожки вам починить, — перевел Агеев.

— Не нужно, спасибо, не нужно!

Она торопливо, смущенно укладывала в медицинскую сумку запасной бинт, вату, пузырек с йодом. Взглянула на свои стоптанные, старые сапожки. Стыд какой! Когда торопилась на катер, не успела даже почистить. А после сушки на камбузе подошвы загнулись, лопнула кожа на союзке. Что подумает о советской девушке иностранец? Неряха, неряха!

Негр заговорил опять. Блеснул длинными зубами, вынул из кармана несколько смятых рублей. Сунул рубли обратно в карман, закрутил головой. Отчетливо, с нажимом произнес:

— Фоо ю визоут мони.

— Бесплатно ремонт вам произведет, — перевел, чуть усмехаясь, Агеев.

— Не нужно, — в замешательстве повторила Люся. — Скажите ему: это запасная обувь. У меня в базе новые, отличные есть.

Она и не сознавала, какой привлекательной кажется окружившим ее морякам: раскрасневшаяся, с карими живыми глазами под тяжелыми локонами волнистых волос. Боялась, Джексон будет настаивать, сконфузит совсем. Но негр замолчал, неожиданно угрюмо.

— А разве он за починку деньги берет? — спросила Люся, когда они вчетвером вышли на воздух. У дверей присоединился к ним Бородин, задорный, колючий. Они шагали по направлению к камбузу, в тонком пении снежного наста.

— Еще как берет! — откликнулся боцман. — Американцы — нация коммерческая, даром трудиться не любят. Вишь, у него с собой целая карманная мастерская. Вчера, как расположился на койке, немного отдохнул, а потом вынул сапожный инструмент. Стал доказывать, что у себя, в Гарлеме, был знаменитым сапожником, много долларов зашибал.

— В Гарлеме? — переспросил Бородин. Убыстрив шаг, догнал Агеева и Люсю, вклинился между ними.

— Гарлем — негритянский квартал в Нью-Йорке, — пояснил боцман. — А вышел у нас этот разговор потому, что один здешний орел свои корочки стал латать, подметка у него оторвалась, когда бежал к зенитке по боевой тревоге. Смотрел, смотрел Джексон, а потом семафорит ему — несолидно, мол, чинишь, непрочно.

С улыбкой он оглянулся на негра. Тот, немного отстав, глубоко, горько задумался о чем-то своем.

— А тут снова боевая тревога, — продолжал рассказывать Агеев, сдерживая шаг. — Бросились ребята к пушкам, орел наш и сапога натянуть не успел. Возвращаемся, видим — Джексон завладел сапогом, подметку тачает. Починил знатно и просит перевести: плати, сколько можешь. Тут и другие стали ему заказы давать, набросали рублей — бери, нам не жалко.

— Разве наши деньги в Америке годятся? — спросила Люся.

— Годятся банковские билеты, достоинством в червонец и выше, — солидно разъяснил боцман. — А я ребят предупредил: рублевками платите, их на золото обменять нельзя.

— Да ведь это обман, — с упреком сказала Люся.

— Какой обман? Я и Джексону растолковал, что мы нашу валютную политику подрывать не хотим, червонцы не выпустим за рубеж. Ответил: «Ничего, согласен на рубли, я их как сувениры продам».

— Коммерсант! — сердито сказал Бородин. — А вы, товарищ старшина, еще его поощрили.

— Поощрил потому что приносит людям пользу.

Агеев перехватил вопросительный Люсин взгляд, пояснил:

— Это о том, сестрица, речь, что кончилась дратва у нашего гостя, а у меня парусинная нитка всегда есть в запасе. Тройного плетения, пропитанная тиром, крепче всякой дратвы. Я вчера и смотал Джексону малую толику. Ему теперь хватит надолго.

Бородин открыл дверь в столовую — навстречу пахнул вкусный запах борща, заправленного лавровым листом. Боцман пропустил Люсю вперед, подтолкнул дружески Джексона, медлившего у порога.

— Здесь давайте пришвартуемся, сестрица, — сказал Сергей Никитич, подходя к свободной скамье.

Он удивлялся сам себе: с чего это стал таким разговорчивым! Усадил за стол Люсю.

— Сит даун![7] — пригласил негра, указывая место рядом с Люсей.

Хотел расположиться по другую сторону от Треневой, но обнаружил с досадой: рядом с медсестрой уже уселся чернобровый радист, деловито резал ломтями краюху душистого, ноздреватого хлеба.

Дежурный по камбузу поставил перед ними полные миски борща.

«Жидковат супец, — проглотив первую ложку, подумал боцман. — А с чего ему быть наваристым? Консервов — кот наплакал. Сушеная картошка да соль. То-то не торопится есть Джексон, даже за ложку не взялся… А может быть, медлит по другой причине?.. По той же, что вчера?..»

Вспоминал, вчера вечером они пришли с бота на камбуз все вместе: и он с Кувардиным, и норвежский рыбак, и американцы.

Замерзшие, голодные, усаживались за стол. Только негр не садился, стоял в стороне, несчастный, жалкий, угрюмый.

«Понимаю это так, что на «Красотке» ел он отдельно. Не положено черному вместе с белыми столоваться, по их звериным законам», — сказал тогда боцман вполголоса сержанту.

Кувардин с негодованием встал, взял негра за плечи, усадил рядом с собой. Но Джексон все не прикасался к еде. Только когда мистер Нортон уронил какую-то короткую фразу, матрос, униженно вскочив с банки, ответил: «Ай-ай, сэр!» — начал жадно есть вместе с остальными.

И вот сегодня дичится еще больше под любопытными взглядами обедающих краснофлотцев.

— Да не глядите вы на него, словно он чудище какое! — сказал сердито Кувардин, уже доедавший второе. — Подрываете интернациональную дружбу!

Часто потом, вспоминая этот обед, думал боцман Агеев, как страшно и тяжело было в те минуты их заокеанскому гостю.

Негр сидел, устремив вниз свой незакрытый повязкой глаз, уронив бессильно большую, мускулистую руку. Видел ли он себя вновь и вновь наедине с капитаном Элиотом, в ночной тишине, в маленькой комнатке русского полярного городка? Наедине с пьяным, яростным, впавшим в отчаяние стариком, с которым плечо к плечу провел столько дней и ночей на мостике «Бьюти» под пронзительными ветрами, в неустанной качке Атлантического океана…

«Я погубил сам себя, — верно, думал Джексон. — Мне не нужно было делать этого, я погубил сам себя. Но я не знал, что все может так обернуться. Я сделал это и не знаю, как поступить дальше. А может быть, все кончится хорошо. Пока нужно молчать и не показывать страху. Меня не могут обвинить ни в чем. Мне не нужно было вмешиваться ни во что, но дело сделано, нужно молчать и ждать и не показывать страху…»

Но ему трудно было не показывать страху. Даже за обедом в краснофлотской столовой, когда вокруг сидели такие доброжелательные, так хорошо, непривычно хорошо встретившие его люди…