Томас Рид - Квартеронка Страница 18

У него были жидкие прямые черные волосы и темные мохнатые брови; бороды он не носил, и на его мертвенно-бледном лице выделялся огромный нос, похожий на клюв попугая. Одежда Гайара говорила о его профессии и состояла из темного сюртука и черного шелкового жилета, а на шее вместо галстука у него был повязан широкий черный бант. На вид ему было лет пятьдесят.

Доктор пощупал у меня пульс, спросил, как я спал, посмотрел мой язык, снова пощупал пульс, а затем дружески посоветовал мне лежать как можно спокойнее. Он объяснил, что я еще очень слаб, так как потерял много крови, но он надеется, что через несколько дней я снова окрепну и буду здоров. Сципиону было поручено следить за моим питанием и приготовить мне на завтрак жареного цыпленка, чай и гренки.

Доктор не спросил меня, как я был ранен. Сначала мне это показалось странным, но потом я решил, что он просто не хочет меня тревожить. Он, верно, боялся, что воспоминания о событиях прошлой ночи взволнуют меня. Но я так беспокоился за Антуана, что не хотел молчать, и спросил, есть ли какие-нибудь известия о нем. Нет, они ничего не слыхали. Он, несомненно, погиб.

Я сообщил им, при каких обстоятельствах расстался с ним, и, конечно, рассказал о моем столкновении с наглым пассажиром, который ранил меня. При этом от меня не ускользнуло странное выражение, с каким Гайар выслушал мой рассказ. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, а когда я упомянул о плоте из стульев и заметил, что Антуан и минуты не продержался бы на воде, мне показалось, что темные глазки адвоката сверкнули злобной радостью. Без сомнения, лицо его выражало скрытое торжество, на которое противно было смотреть. Быть может, я не заметил бы этого или, во всяком случае, не разгадал, если бы не рассказ Сципиона. Но теперь я безошибочно понимал Гайара, и хотя он несколько раз лицемерно воскликнул: «Бедный Антуан!» — я прекрасно видел, как он втайне торжествует при мысли, что старый управляющий утонул.

Когда я кончил свой рассказ, Гайар отвел доктора в сторону, и они несколько минут разговаривали вполголоса. До меня долетали лишь отдельные слова. Доктору было, видимо, все равно, слышу ли я его, тогда как его собеседник старался говорить тихо. По ответам доктора я понял, чго Гайар хочет отправить меня в гостиницу ближайшего селения. Он ссылался на «неудобное положение», в котором окажется молодая девушка — Эжени Безансон — одна в доме с чужестранцем, молодым человеком, и так далее и тому подобное.

Доктор считал эти соображения неосновательными и не хотел меня увозить. Сама мадемуазель Безансон не хочет этого, даже и слышать не желает! Добрый доктор Рейгарт считал «неудобное положение» сущим вздором. В гостинице нет необходимых удобств; кроме того, она переполнена другими пострадавшими. Тут говоривший понизил голос, и я мог уловить только отдельные слова: «"иностранец», «не американец», «потерял все свое имущество», «друзья далеко», «в гостинице не примут постояльца без денег». На это Гайар ответил, что готов взять на себя все расходы.

Последнюю фразу он нарочно сказал громко, чтобы я ее услышал. Я был бы благодарен ему за подобное предложение, если бы не подозревал, что его великодушием кроется какое-то тайное намерение. Но доктор решительно возражал против этого плана.

— Это невозможно, — сказал он. — Начнется жар… Большой риск… Не возьму на себя такую ответственность! Скверная рана. Большая потеря крови… Должен остаться здесь, хотя бы первое время… Можно перевезти в гостиницу дня через два, когда он окрепнет.

Обещание перевезти меня через два дня как будто удовлетворило лису Гайара, или он убедился, что ничего другого сейчас нельзя сделать, и совещание закончилось.

Гайар подошел попрощаться со мной, и я снова заметил насмешливый блеск в его маленьких глазках, когда он сказал мне несколько притворно-любезных фраз. Он не подозревал, с кем он говорит. Если бы я назвал свое имя, его бледные щеки, быть может, окрасились бы в более яркий цвет и он поспешил бы удалиться. Но осторожность удержала меня, и когда доктор спросил, кого он имеет удовольствие лечить, я прибегнул к простительной хитрости, к которой прибегали многие славные путешественники, и назвался вымышленным именем. Я воспользовался девичьей фамилией моей матери и представился как Эдвард Рутерфорд.

Повторив, чтобы я лежал спокойно и не пытался вставать с постели, доктор прописал мне кое-какие лекарства и, указав, как их принимать, откланялся. Гайар вышел раньше него.

Глава XVII. АВРОРА

Сципион отправился на кухню за чаем, гренками и цыпленком, а я остался на время один. Я лежал, думая об этом посещении и особенно о разговоре между доктором и Гайаром: некоторые из услышанных фраз встревожили меня. Доктор вел себя совершенно естественно и как истый джентльмен, но я не сомневался, что у его собеседника есть какой-то коварный замысел.

Откуда эта тревога, это горячее желание поскорее выпроводить меня в гостиницу? Очевидно, у него была очень веская причина, если он предлагает оплатить все расходы; насколько я слышал, этот человек никогда не отличался щедростью.

«Чем объяснить его желание поскорей избавиться от меня?» — спрашивал я себя.

«Ara, знаю! Догадался! Я понял его тайные замыслы! Эта хитрая лиса, коварный адвокат, так называемый опекун, наверно, сам влюблен в свою подопечную! Что из того, что она молода, богата, хороша собой, настоящая красавица, а он стар, уродлив, низок и противен! Он-то себя не считает таким. А она? Что ж! Он все-таки может надеяться. Иной раз сбываются и более безрассудные мечты. Он знает жизнь — он юрист. Ему известно все, что ее окружает, — он ее опекун. Все ее дела в его руках. Oн ее наставник, поверенный, казначей — словом, распоряжается всеми ее делами. С такой властью чего не добьешься! Он хочет одного: либо жениться на ней, либо ее ограбить. Бедная девушка! Как мне жаль ее!»

Странно, но я испытывал только жалость. У меня не было другого чувства к ней, и я не мог понять почему.

Но тут пришел Сципион и прервал мои размышления. За ним вошла девочка лет тринадцати; она несла тарелки и блюда с едой. Это была Хлоя, дочь Сципиона, но не такая черная, как ее отец. У нее были желтая кожа и миловидное личико. Как объяснил мне Сципион, мать «малютки Хло» — так он называл дочь — мулатка, а «наша Хло — вылитая мамаша. Ха-ха-ха!»

Веселый смех Сципиона показывал, что он очень доволен и горд своей хорошенькой светлокожей дочкой.

Хлоя, как и всякая женщина, была ужасно любопытна: ее круглые глаза, сверкая белками, все время бросали взгляды на белого чужестранца, спасшего жизнь ее госпоже, и она чуть не перебила все чашки и тарелки. Боюсь, что если бы я не вступился, Сципион выдрал бы ее за уши. Забавная болтовня и жесты отца и дочки, их своеобразные манеры, да и вообще все особенности жизни рабов живо заинтересовали меня.