Джеймс Мориер - Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана Страница 19

– Владыко правоверных! – воскликнул Абу-дерр. – Я приношу голову свою на жертву за этого юношу. Вели мне отрубить её, а прости его. Я стар, и жизнь моя бесполезна, тогда как он достоин быть ещё долгое время украшением славных сынов Аравии. Ведайте, о правоверные, что я ручался за него; но, клянусь аллахом и его Книгою, что не знал никогда в жизни пред тем его, не видал и о нём не слыхивал! Но, когда, оглянув всех присутствовавших, он указал на меня, как на поруку, я не хотел обманывать его доверенности: совесть не дозволяла мне отказаться, и я заложил свою голову за незнакомца, чтоб не сказали, будто погибло между людьми великодушие.

– Халиф! – молвили тогда сыновья убитого. – Этот юноша загладил своё преступление честным поступком, и мы прощаем ему кровь нашего возлюбленного отца, чтоб не сказали, будто погибло между людьми благородство души.

Халиф, утешенный столь высокими чувствами своих подданных, утвердил прощение бедуину и воздал хвалу его прямодушию. Абу-дерра почтил он выше всех своих советников, и в награду за великодушие двух обиженных братьев повелел выплатить им окуп за кровь отца из казны государственной; но юноши отказались от принятия такого дара, говоря:

– Мы не продаём крови нашего родителя: её окупить может только строжайшее законное наказание или великий поступок убийцы. Прощая этому юноше, мы, подобно ему, поступили по долгу совести; а кто выполняет её веления, того никакою казнью устрашить, никакою наградою купить не можно.

– Барак аллах! Барак аллах![36] – вскричали все мои слушатели, утирая слёзы концами рукавов, и большею частью вторично бросили мне по нескольку газов.

Я привёл здесь повесть теми же словами, как читал её в книге приятеля моего, дервиша; но не в том искусство хорошего краснобая-сказочника. Из короткого и простого анекдота он должен сделать длинную, забавную или чувствительную повесть, которою мог бы тешить зевак, по крайней мере, два часа сряду. Первый мой опыт в этом роде был весьма блистателен. Посредством прикрас, прибауток, шуток и пословиц, удачно вводимых в мой рассказ, я занял внимание, возбудил любопытство, насмешил и растрогал своих слушателей до такой степени, что за час повествования получил от них около семи пиастров.

Глава XI

Встреча с курьером. Хаджи-Баба приезжает в Тегеран верхом

Наконец я оставил Семнан. Идучи один дорогою, я предначертывал себе образ будущей жизни в Тегеране. Женщины, посещавшие меня в гробнице, находили, что я не только не дурён собою, но даже слишком хорош, чтоб быть дервишем. «Они правы! – подумал я себе. – Какая мне нужда казаться святым, имея двадцать пять лет от роду и двадцать туманов в кармане? Прибыв в столицу, куплю себе хорошее платье, наряжусь щёголем и пойду испытывать счастья на ином, благороднейшем, поприще».

На седьмом часу пути от Тегерана я шёл себе, распевая во всё горло песню о любви Меджнуна и Лейли, как вдруг увидел едущего верхом курьера. Было чрезвычайно жарко. Он остановился вблизи меня, вступил мимоходом в разговор и наконец предложил разделить со мною свой обед, на что я охотно согласился. Мы сели на берегу ручейка, среди пашен; мой курьер разнуздал лошадь и пустил её в деревенскую пшеницу. Из глубоких карманов складчатых своих шаровар он вынул из одного род сальной онучи, в которой было завёрнуто несколько комков холодной рисовой каши и столько же листов хлеба; из другого же (где находились его башмаки, табак, стакан, щётка и множество других вещей) пяток головок луку, к которым прибавил дюжину солёных огурцов, хранившихся в кувшине, привязанном к седлу. Мы истребили всё это в несколько минут, облизали пальцы и обмыли руки в ручейке. Голод не дозволял нам прежде этого вступить в объяснения; теперь мы закурили трубки и стали расспрашивать друг друга. Я рассказал ему о себе в кратких словах, приняв за правило не сообщать никому никаких о своём лице подробностей. Он видел, что я дервиш, и дело с концом. Но мой товарищ воспитывался, видно, не в одном со мною училище[37] он высказал всё, что у него было на душе – кто таков он сам, кто его отец, тесть, зять, дядя и даже лошадь; последняя, по званию его, казённого курьера, была им насильно отнята на дороге у одного мужика, которому дал он взамен свою лошадь, по несчастию вывихнувшую себе ногу, с тем что когда мужик доставит ему эту лошадь в Тегеран, то получит обратно свою. Но всего любопытнее для меня было то, что он ехал из Астрабада и посылался тамошним правителем с радостным донесением об освобождении придворного поэта и прежнего моего товарища, Аскар-хана, из плена у туркменов. Чтоб не прерывать его повествования, я скрыл свою радость и не показал даже того, что знаком с Аскар-Ханом, но смекнул немедленно, что могу найти в нём важного для себя покровителя в столице.

Мой курьер уведомил меня, что поэт приплёлся в Астрабад в самом жалком виде – без денег, без платья и без хлеба – и просил его ехать в Тегеран как можно поспешнее, чтоб дать знать о том в доме. За этим он вынул из-за пазухи платок, в котором были завёрнуты письма Аскар-хана к его семейству, и, как сам не знал грамоте, просил меня прочитать их и пересказать ему содержание, потому что ему крайне хотелось знать наперёд, какую именно награду поэт назначает выдать подателю этих писем за его труд и ревность.

Первое письмо, которое я раскрыл, было адресовано к самому шаху. Аскар-хан самым высокопарным и надутым слогом изображал в нём все страдания и бедствия, претерпенные им у туркменов, присовокупляя, что голод, жажда и варварское обращение этих хищников казались менее самого ничтожнейшего ничто в сравнении с величайшим из несчастий – лишением лучезарного лицезрения Царя царей, Тени аллаха на земле, Средоточия вселенной, Перла самодержавия, Раковины великодушия, философского камня всех совершенств в мире, и проч. и проч. Далее излагал он, что, подобно тому как самому даже презреннейшему червяку дозволено пользоваться блеском и теплотою великого Светила мира, он, подлейший из рабов, зрением непостижимая пылинка, движущаяся в луче Величия государства, дерзает льстить себя мыслью, что и ему не будет воспрещено несравненное счастье греться перед пылающим благотворностью солнцеобразным присутствием падишаха. Наконец поэт изъявлял надежду, что в долговременное его отсутствие тень Царя царей нисколько не уменьшилась в своём объёме; что он будет опять допущен к ревностному исправлению своей должности и будет иметь случай усерднее, чем когда-нибудь, воспевать любовь соловья к прекрасной розе.

Второе письмо било писано к верховному везиру, которого называл он планетою между звёздами рода человеческого, хотя в дружеском со мною разговоре у туркменов описывал его как старого скрягу, осла и мошенника. Подобное же послание отправлял он и к своему врагу, главному казначею. Между письмами к его семейству одно было к жене, другое к учителю его сына, третье к управителю дома.