Василий Немирович-Данченко - Чёрный рыцарь Страница 2

— Не упрекай меня!.. — радостным и тихим голосом она встретила его. — Ты не в силах уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебе, а Богу… Разве ты не видишь ангела Его, стоящего за мною, не видишь как он распростёр над моим телом свои крылья?.. Лицо его светло, в глазах его милость, в руках пальмовая ветвь. Он ждёт мою душу — и она рвётся к нему… Скоро я прощусь с тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только под утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая приостановилась и закрыла глаза.

— Что сказала Она тебе? — положил свою тяжёлую руку на плечо её граф.

— Предопределённое должно совершиться… Не может молитва моя отвратить то, что будет звеном цепи, начавшейся давно… Потомок немилостивых и жестоких — будет и сам жесток; из горького — не бежит сладкое, и ядовитое дерево не даёт здорового плода… Но за мои слёзы Дева Пречистая обещала мне, что когда исполнится мера злодейств его, когда имя моего сына станут с ужасом повторять повсюду, Она пошлёт к грешнику…

Но что Богородица должна была послать грешнику — мать не договорила. Голос её оборвался… По лицу разлилось выражение счастья… Она приподнялась, протянув руки к кому-то, кого она одна видела, и упала навзничь. Когда граф наклонился к ней, то мог только уловить её последний вздох… Долго он смотрел в её кроткое лицо, на котором замерла улыбка счастья… Он повернулся к окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи её и платаны, казалось, следовали за течением светлой реки, зелёные поля вызвали бы улыбку на менее жестокое лицо…

— Мажордом!.. Это что? — указал он на прижавшуюся к реке и точно прячущуюся в тень своих каштанов деревню. — Так исполняются мои приказания?

Но не успел он ещё договорить этого, как из зелени садов вырвались синеватые клубы дыма… Ещё и ещё… В разных местах уж тянутся они вверх… Вот слились и точно седым туманом покрыли счастливые домики. Граф смотрит… В тумане мелькнули языки красного пламени.

— Так да погибнут все противящиеся!..

И он протянул вперёд сильную руку.

Деревня, действительно, была виновата. Она укрыла вчера ночью несчастного монаха, осмелившегося сказать проповедь против жестоких властителей.

— Он призывал на меня огонь небесный… А я их предал земному…

И довольный своей шуткой, граф долго смотрел из окна на пылающие дома и сады.

А позади лежала его прекрасная жена, и та же кротость сияла на её неподвижном лице.

— Убрать это! — показал на её тело граф и спокойно вышел вон…

II

На ужас всему окрестному населению вырастал молодой граф.

Люди, трепетавшие его отца когда-то, вспоминали о его времени как о счастливом. Теперь стало гораздо хуже. То и дело вокруг замка горели деревни, но убегать из них никому не удавалось: стража молодого графа становилась кругом и била на выбор спасавшихся. Остальных приводили к юноше, и он учился стрелять из лука в живые мишени. Дороги вокруг стали непроездными с тех самых пор, как графу, ещё мальчику, отец в первый раз подарил лук. Полуребёнок становился с ним в амбразуре наружной стены и ждал. Вон вдали, из-за тех раскидистых платанов показывается конь, на коне едет закутавшийся в плащ странник. Молодой граф уже припал к луку и сторожит движущуюся цель острым наконечником стрелы. Несчастный поравнялся с замком — и, с пронзительным звуком рассекая воздух, летит навстречу ему «крылатая вестница», как называли стрелу поэты того времени. Потом граф дошёл до ещё большего изуверства. Он заметил, что многие раненые успевали ускакать от него. Мальчик добыл убийственного яда и отравлял наконечники своих стрел. Сын бедного, но благородного соседа, хилое дитя, с прекрасными и кроткими глазами, приезжал иногда к нему. Раз в замке гостила дивная красавица, близкая родственница молодого графа. Она не любила его, зато страстно целовала чудные глаза его товарища. Молодой граф ночью прошёл в комнату к своему гостю, схватил его и ослепил. Как ни был слаб, сравнительно со знатным феодалом, сосед, но в отчаянии он бросился на его замок с небольшою дружиною своих слуг. Бой продолжался целый день. С львиною отвагой кидался отец ослеплённого мальчика на серые башни и стены. К вечеру ему удалось прорваться к старому графу. Они схватились, и на глазах своего сына, освирепевшего как бешеный волк, старик был задушен оскорблённым соседом и сброшен в ров. Бой окончился, как и следовало ожидать, погибелью смелого дворянина. Его окружили, и молодой граф лично, забыв свои гербы и короны, как палач повесил его на главной башне родного замка, вместе с его изуродованным мальчиком-сыном. С этих пор запустел дотоле благодатный край. По его дорогам никто не смел ездить, потому что новый властелин, наскучив охотою на зверя в диких лесах, принадлежавших ему, охотился теперь с собаками на людей. Их травили как волков и убивали на потеху титулованному злодею.

Раз молодой граф заблудился. Он отстал от своих, а дремучая чаща, казалось, всё теснее и теснее сдвигалась кругом. Всё одни и те же деревья как колонны громадного храма уходили в высь, где их вершины переплетались таинственными сводами. Пробираясь через колючие кусты, разросшиеся между лесными великанами, юноша изорвался весь. Он кричал, звал на помощь, но кругом стояла такая торжественная, такая молитвенная тишина, что путник поневоле и сам замолчал. Совсем непривычные ощущения закрались в его душу. Он смотрел, как тихо и важно колыхались ветви, следил за полётом яркокрылой бабочки, а когда лёгкий ветер пробегал по вершинам деревьев, — их гул казался ему величавее звуков органа в гигантском соборе доброго города Страсбурга, куда раз он попал вместе с покойным отцом. Наконец, он почувствовал себя усталым. Около бежал ручей, переливаясь по камешкам и словно каждому из них кидая своё весёлое «здравствуйте». Молодой граф припал к нему высохшими от жажды устами. Потом омыл разгоревшееся лицо и сел около. Мало-помалу непривычный мир проник в его душу. Он начал следить с любопытством за полётом какой-то пёстренькой птички. Она то садилась на кончик ветки, то срывалась с места, суетливо чертила воздух во всех направлениях и камешком падала в траву, чтобы сейчас же вспорхнуть оттуда и снова уцепиться за гибкий сучек. Должно быть, хорошо всякой твари жилось здесь… Умный дятел задолбил где-то в дерево, куковать стала кукушка, а молодой граф всё сидел и смотрел, точно в первый раз он видел этот мир. Он сам не знал, долго ли он пробыл так в молчаливом созерцании, когда вдали послышался дрожащий, старческий напев… Граф приподнялся и прислушался. «Te Deum laudamus» [1] тихо звучало под сводом леса, и разом всё точно смолкло и притаилось, внимая великой по своей простоте молитве. Сильнее закурились цветы точно кадила, открывая свои полные дыханием фимиама венчики. Даже вся сквозная, горящая синим блеском точно сапфир, стрекоза повисла в воздухе, будто и она смирила свою вечную суету при имени Бога живого… Молодой граф, наконец, опомнился и пошёл навстречу певшему. Вот впереди мелькнуло что-то серое; наконец, показался босоногий отшельник, подпоясанный верёвкою… Голова его была открыта, седые волосы падали вниз, длинная седая борода была ниже пояса.