Василий Немирович-Данченко - Дома Страница 2

Медленно и тяжело затворились за гостями ворота Самурской крепости.

Степан Фёдорович, Нина и Амед решили заранее быть свадьбе в убогой и простенькой церкви Самурского укрепления. Они знали, что этот счастливый день будет праздником для всех их боевых товарищей, и как ни удерживал их наместник в Тифлисе, они выехали в первых числах апреля в любимую долину — свидетельницу их первой любви, их мук и их наивного молодого счастья… Войдя в крепость, Брызгалов ещё раз поздравил Незамай-Козла, назначенного несколько месяцев назад её комендантом, и тотчас же отправился со всеми своими к братской могиле Рогового, Левченко и всех павших на стенах этого каменного гнезда в славные памятные дни сказочной осады. Тот же священник в старенькой ризе, что год назад, напутствовал всех предстоящих на смерть, — явился теперь на панихиду, и когда его дрожавший, весь проникнутый внутренним волнением голос тихо провозгласил: «Упокой, Господи, души раб Твоих!» — вместе с ним плакали все… Нина припала на коленях к кресту поручика Рогового и жарко молилась. Поодаль стояли солдаты, — только часовые были на стенах и гласисах. Тихий шелест крестного знамения наполнял благоговейную тишину, — и «со святыми упокой» из сотен грудей страстным порывом, пламенною мольбою взвилось в бездонные выси неба… Вдруг всем здесь до поразительности ясно стало, что те, о которых нёсся к неведомому престолу Бога этот полный веры и умиления вздох, — бесконечно счастливы и молятся вместе с ними…

На другой день в Самурском укреплении была отпразднована свадьба…

Через несколько дней Брызгалов с новобрачными оставляли уже навсегда Самурское укрепление…

Когда конвой был готов, генерал приказал отворить пороховой погреб.

Они пошли туда, и все разом, точно повинуясь одной и той же мысли, опустились на колени.

Здесь, в этих потёмках, они готовились к смерти.

Через десять лет после того уже полковник Курбанов-Елисуйский был ранен при первом приступе на Ведень. Он остался до конца верен рыцарским преданиям юности. Ни одна из больших экспедиций в сумрачные горы Кавказа не обходилась без него. От нежных поцелуев красавицы-жены он отрывался, скрепя сердце, и ласково на её упрёки отвечал ей:

— Я в неоплатном долгу у Государя!..

— А если тебя убьют?

— Всё равно, — умирать надо когда-нибудь! Ты подымешь наших детей. При такой матери — не надо отца… И Степан Фёдорович, слава Богу, ещё крепок и здоров.

И весёлый он возвращался назад целым и невредимым… Должно быть, Нина хорошо молилась за него, потому что он не жалел себя. Когда кипел бой, — его видели впереди. Он схватывался с лучшими наибами Шамиля. Сам великий имам Чечни и Дагестана говорил, что за его голову он заплатил бы десятью такими же, только отлитыми из золота.

Дети у них росли здоровые, сильные…

Когда Шамиль сдался, Николай Николаевич вышел в отставку и поселился с женою в Елисуе. Он уже думал скоротать жизнь среди счастливых, чуть не молившихся на него родных. Тут же пребывал и Мехтулин, женатый на его сестре, сюда же перебрались со своими семьями Джансеид и Селим, оставшиеся бесприютными по уничтожении гордого аула Салты… Но вдруг разразилась над мирными горами новая гроза… Если не над ними, то всё равно её раскаты донеслись сюда. Началась последняя турецкая война. Живший на покое генерал Курбанов-Елисуйский подал рапорт о зачислении на действительную службу и в лагерь под Карсом явился с четырьмя красавцами-сыновьями.

Увы!.. Назад к Нине явилось из них только трое!

Николай, он же Амед Курбан-Ага Елисуйский, со старшим сыном были убиты при штурме Араб-Конака. Они первые ворвались в турецкое укрепление и сложили там головы.

Нина — ещё красивая женщина — не снимала уже траура.

Она не считала себя несчастной. Ей осталось трое детей, — она живёт их жизнью. Сверх того, у неё в прошлом было столько радостей, что они как солнцем до сих пор согревают её жизнь.

Степан Фёдорович давно лежит под каменною плитою на Тифлисском кладбище… Память о нём угасла. Новое время выдвинуло и новых людей! И только высокие тополя грустно шумят над его могилой, точно рассказывая друг другу сказочные были об этом богатыре, что успокоился теперь глубоко в земле у их узловатых корней…

В яркое солнечное утро я отправился в Стамбул, из Европейской части Константинополя. Мне хотелось осмотреть мечеть Сулеймании, высокие и тонкие минареты которой на голубом, безоблачном небе древней Византии так дразнили моё воображение. Уложенный мраморами двор, арки, чудные, восточные арки кругом — веяли на меня преданиями далёкого прошлого, когда героические были мусульманства казались не поэтическою сказкою, а живою и яркою действительностью. Я заговорил со своими спутниками по-русски.

— Не знаю ещё, пустят ли нас. Здесь ведь надо особенное позволение…

— Если вы пойдёте со мною, то пустят!

Я оглянулся.

Рослый, седой красавец, тонкий и широкоплечий, в черкеске султанского конвоя, со знаками Османие на шее, очевидно, один из ближайших к Абдул-Гамиду сановников умирающей Турции, улыбаясь, ждал моего согласия.

— Я вам бесконечно благодарен. Но вы говорите по-русски?..

— Да, я вырос в России, на Кавказе…

Он показал нам мечеть. Муллы и софты почтительно встречали его. Под высоким и изящным куполом, в золотистом свете, заливавшем внутренность джамии, величаво звучали молитвы улемов. Мраморная облицовка, — причудливая и очаровывавшая нас, — тонула в каком-то радужном сумраке, из которого ярко и царственно вырезывались изречения из Корана, переданные дивною арабской вязью…

Старый красавец, говоря со мною, заинтересовался, откуда я.

— Я тоже родился и вырос на Кавказе.

Он радостно вспыхнул.

— Когда? Где?

Я сказал ему.

— И вы детство провели в Дербенте?

— Да.

Он схватил меня за руку.

— Как вас зовут?

Я назвал себя.

— Я знал вашего отца… Встречался с ним лицом к лицу… Мы были врагами. Я — наиб Шамиля!..

— Ваше имя?

— Кабардинский уздень — князь Хатхуа…

Мы долго говорили о Кавказе. Я ему передавал свои недавние впечатления. Я только что вернулся оттуда. Мы уж вышли из мечети и сели на её ограду, откуда весь в яркой роскоши несравненных красок, в блеске южного солнца, с бесчисленными башнями, дворцами, минаретами, куполами, с бирюзовою поэмою Золотого Рога, с аметистовою далью Босфора — расстилается внизу царственная Византия.

Князь Хатхуа не смотрел туда.

Он слушал меня, закрывши глаза. Сквозь его плотно сжатые веки проступали слёзы. Я понимал его. Он в эти минуты видел белые вершины Кавказских гор, родные аулы, гордо осевшие на темя их утёсов, быстрые реки, бегущие по голубому сумраку ущелий, тихие долины, где под защитою первозданных твердынь, под вечною ласкою солнца развёртывались истинным чудом Божьим красоты несравненной природы…