Сергей Мстиславский - Крыша мира Страница 21

Жизнь тяжела, а народ веселый. Сколько уже песен вывез я с Ягноба за прошлые годы! И все почти — смешливые, скоморошные. Особенно — токфанские песни. В Токфане у меня — друзья. В прошлом году на празднике у них я пел «мошову» — гиссарским распевом. Шесть раз заставили повторять.

На этот раз — после шири верховых лугов — еще неприютнее повиделось мне ущелье. К тому ж первый кишлак, к которому вывела нас тропа, оказался пуст: должно быть, все население ушло куда-нибудь в горы на работы. Не на один день: потому что из пяти-шести сакль маленького этого кишлака на вызовы наши не откликнулся ни один детеныш или старик — значит, забрали и их. Отлучка, стало быть, многодневная, дальняя.

Поселения на Ягнобе редки. Было уже за полдень, когда мы въехали в следующий кишлак — Паср-оба. Тоже маленький: здесь всего два крупных селения — Анзоб да Токфан, последний почти у самого въезда в Фанское ущелье.

Въехали — никто не встретил. Даже собаки не лают. Гассан крикнул призывно и громко. Никто не отозвался… Куда они все подевались?..

Салла, спешившись, открыл шаткую дверь ближайшей сакли… Но не успел войти, — дикий вскрик одного из проводников-мачинцев заставил нас обернуться: он указывал камчою на каменную изгородь по краю обрыва: на ней, перегнувшись, лицом к нам, лежал труп.

Мы соскочили с седел. На трупе не видно было признаков ранений, нигде ни следа крови. Но лицо было черно, черною кровью налиты застылые зрачки, и около правого уха вздулась тяжелая большая опухоль.

— Задушен?

— Не трогай его, таксыр! Смотри, у него глаза как у шайтана.

— Второй! — крикнул Гассан от околицы. — И тоже черный!..

Этот лежал на пороге сакли: опухоли на шее нет. Зубы — веселым оскалом, словно он смеялся перед смертью навзрыд. Перевернули — из осторожности — палками: выломали из плетня.

Нет и на нем следа крови. Что за болезнь?

Перебрали все, что в Туркестане случается: и малярию, и оспу, и змеиный укус, и степную горячку, и тиф… Все не похоже. Может быть — в горах особая есть болезнь? Спросить мачинцев…

Оглянулись: ни души. Мачинцев наших и след простыл. Гассан вскинулся на лошадь, поскакал в угон, по старой дороге. Мы прошли по улочке: от сакль — тяжкий, приторный запах. И там, должно быть, трупы. Салла не дал открыть двери:

— Откроете, убегу, как мачинцы. Заперта болезнь, ну и хвала Аллаху.

Гассан через полчаса вернулся ни с чем: мачинцы — пешие, побежали по какой-нибудь боковой, недоступной для конных, тропе. Да, в сущности, зачем они нам: по Ягнобу — я и сам знаю дорогу.

Только идти ли? Два мертвых кишлака… а если и в остальных то же? Не выберешься живым из ущелья… Но и назад — не вернуться уже: мачинцы предупредят своих — и нас встретят камнями: побоятся заразы. Выбора, в сущности, нет. Надо ехать вперед, благо я знаю тропу хорошо — с завязанными глазами проеду.

Дались коням эти четыре часа! Без привала, молча одолевали мы подъем за подъемом по узкой каменистой тропинке, то спускаясь к самой воде, то, в обход скал, карабкаясь к самому гребню надвинувшегося на ущелье с севера хребта. Дважды перебрасывались через Ягноб-дарью по зыбким мостам. Людей на пути не видали. Пустыми казались в сторону от дороги, на кручи отступившие поселки; мы не сворачивали к ним, торопясь к Анзобу, главному ягнобскому селению.

Показались наконец анзобские «столы» — огромные камни на тонких колонках выветрившегося конгломерата, окаймляющие Анзоб. Над кишлаком вился дым, на улице маячили фигуры.

Обрадованный, я тронул коня рысью. Но как только нас увидели у околицы, вопль, повторенный сотней голосов, пронесся по селению: из провалов дверей опрометью выскакивали люди. Вперегон друг друга, с диким воем, они бежали на нас.

— Таксыр! — отчаянно крикнул Гассан.

Я осадил коня. Но в тот же миг лавина бежавших мужчин, женщин, детей и стариков — захлестнула и закружила нас. Десятки рук цеплялись, дрожа, за стремена, за узду, за вьюки, за конскую гриву, за мои колени. В вихре стонущих, надрывных голосов я различил лишь одно знакомое, четкое слово:

— Смерть!

Стоя на стременах, рукою, словом — я пробовал успокоить толпу. Но вой не смолкал, люди исступленно теснились к нашим коням. Безумные, «шайтаньи» глаза, далеко выступившие из орбит, напряженные, страшные, уже задернутые тем черным, смертным налетом, который видели мы на трупах Паср-оба…

Один из толпы, у самой конской шеи, разорвал бешмет, далеко вытянул руку: у подмышки я увидел ясно тугую, зловещую опухоль. И вспомнил сразу, ударом. Знаю!

Чума!..

Уже обнажались новые тела. Скрежеща зубами, обдавая знойным дыханием, налегали на колени, царапали ногтями по стременам — полу мертвецы.

— Где старшина? — Я толкнул коня, расчищая дорогу.

— Фаранги знают тайну черной смерти. Закляни нас, помоги нам, фаранги…

— К мечети! Гайда к мечети! — надрываясь, кричал Гассан. Его смуглое лицо казалось серым, глаз не узнать.

— Дайте дорогу таксыру к мечети. Где юз-баши?

— Умер, — глухо донеслось сквозь визг и плач, сквозь топот сдавившей нас толпы.

— Ну, сотского, десятского, кто есть! Дайте дорогу, говорят вам!

Саллаэддин, замотав рот концом чалмы, неожиданно и резко ударил нагайкой по головам. Людская стена рассеялась. Кони подхватили. Мы вскакали в улицу. Замелькали низкие сакли. На первом же перекрестке — два трупа, брошенные на камнях, дальше еще один, еще, еще… детский, с запрокинутой головой. У мечети — кучка стариков и старух. Одна, хромая, седые космы по ветру, бросилась к нам. Гассан сбил ее с ног конской грудью.

Околица… Сзади — причитания и вой бегущей за нами толпы. Из-за поворота уже показались первые ряды. Шатаются, падают, но бегут, тянут руки. На сердце щемящая, тупая боль.

Я сдержал коня. Наши, галопом, уже спускались к мосту.

— За мостом — по верхней тропе, прочь от воды, Гассан! Я сейчас догоню вас…

Толпа близилась. Я встал на стременах.

— Люди Анзоба! Ни я, ни товарищи мои — не лекаря, мы не знаем тайны черной смерти. Нам нечем помочь вам. Но я обещаюсь немедля вызвать помощь из Самарканда: мы направим туда путь, меняя коней на каждом привале. Птицею домчится весть о вашем несчастье.

Остановились, стихли, слушают. Не все, конечно, понимали по-таджикски; но и те, что знали язык, одно только, кажется, и поняли: мы уходим. Какое-то незнакомое мне, на местном наречии, слово передалось перекликом по рядам. И вновь, сразу, бешеным порывом рванулись люди и побежали ко мне, подбирая с дороги обломки скал и скатанные булыжники.

— Белый пес… Убийца… Укрыватель тайны!

Камень ударил о ближайший откос… Я оборотил лошадь и, уже не думая, но с той же щемящей, стыдной болью на сердце помчался к мосту. Жорж и джигиты были уже на той стороне.