Мария Обатнина - Игра. Реванш Страница 23

— НИКА, ДЕВОЧКА МОЯ!!! — закричал Смолин, просыпаясь с холодном поту.

Дверь с пинка раскрылась и в палату зашли пятеро охранников с пожилой медсестрой. С испитого морщинистого лица на Смолина равнодушно смотрели траченные временем бесцветные глаза потерявший смысл жизни женщины. Конвойные, подойдя вплотную к постели Алексея, бесцеремонно стащили с него одеяло и, содрав с койки, поставили рывком на ноги. Сломанная рука тот час дала о себе знать резкой болью, в голове зашумело, а из носа закапали рубиновые капельки крови. Изображение было мутным, правый глаз видел нечётко, скорее всего, из-за лёгкого сотрясения головы, но Алексей сумел взять себя в руки, тренированно загасив боль, и холодным многообещающим взглядом стал сверлить одного из конвойных, участвующего в избиении Алексея.

— Что уставился, оса* Смолин, подъём! — рявкнул он, грубо встряхивая Смолина за шкирку, — На выход, здесь тебе не санаторий!

Остальные охранники небрежно помахивали резиновыми дубинам, обрекая Смолина на тупое скотское повиновение. «Завалить. Всех! Тварей!» — подумал Алексей, скрипнув зубами, досадуя на своё вынужденное бездействие. Выступить ещё раз и тем самым перечеркнуть любую надежду на побег? Нет, он слишком любит себя, чтобы доставить этим скотам, в том числе и Белову, воистину райское наслаждение. Стерпеть, смолчать, наступить ногой на горло, чтобы потом, выйдя на свободу, нанести сокрушающий удар, последний удар, завершающий нокаут, поставив шах и мат, причём сделать это с особой жестокостью, чтобы, непременно глаза в глаза, а во взгляде визави страх, первобытный животный страх загнанной в угол крысы. Тот бой в доме Белова он не проиграл, всего лишь вынужденная потеря фигур и небольшая рокировка. Он возьмёт своё, пусть не сейчас, находясь в невыгодном положении для боя в ограниченном пространстве, а через год-другой, но он поставит точку в этом длинном, перегруженном предложении с обилием запятых и многоточий… Смолин, прищурив здоровый глаз, сосканировал конвойных, оценивая их весовую категорию и физические навыки. Сойдись он с ними на открытой местности без всей этой тюремной атрибутике в образе дубинок и газа «Черёмухи», тренированный в легионе сержантом Бавье бы спокойно уложил всех пятерых, но здесь обстоятельства были, к сожалению, не на его стороне. Медсестра, пододвинула Смолину выданные ему больничные тапки. Алексей, посмотрев на себя со стороны, ощутил вдруг неимоверный подъём сил: не смотря на травмы, с перевязанным глазом через всю голову, сломанной рукой, носовой перегородкой, загипсованными рёбрами, он стоял с прямой спиной, и равнодушно, с многообещающим блеском в глазах, глядел перед собой.

— Двигай, оса, двигай! — конвойный, широкоскулый блондин, оскалился, закинув резиновую дубинку через плечо.

Смолин, на котором мешком висела с чужого плеча больничная роба, двинулся вперёд, мрачно глядя перед собой. Лагерное начальство, судя по всему, было настроено по отношению к нему отнюдь не лояльно, и Алексей мог побиться об заклад, что всё это происходит с подачи ненавистного шахматиста. Из рассказов Младшего он знал, что любой заключённый стремится попасть в больницу любыми, мыслимыми и немыслимыми способами: глотают гвозди, протыкают острыми предметами грудную клетку, вызывают воспаление конечностей, глотают всякую дрянь — это для них нечто вроде курорта, но только не в «Чёрном дельфине». Свести счёты с жизнью или выписать себе собственноручно «направление» в лазарет здесь из разряда фантастики. «Дельфин» это не обычная тюрьма, не зона, и уж тем более не поселение — суровые нравы, царящие в тюрьме, давно стали притчей во язытцах, поэтому Смолин и не надеялся на длительный больничный уход весьма сомнительного качества.

При выходе из больницы на него снова надели холщёвый мешок на голову, и Смолин, задыхаясь, молча стиснул зубы, вслепую передвигаясь в плотном кольце конвойных. Он знал, что в настоящее время мешки давно заменили на повязки, и тем сильнее росла и крепла ненависть к полковнику Белову, постаравшемуся максимально приблизить условия содержания Смолина, нахлобучив ему на голову мешок, чтобы тот не смог запомнить расположение коридоров.

Около камеры с него резко содрали мешок.

— Первый пост, в исходную! — крикнул брутальный конвойный с ёжиком редких рыжих волос. В ответ из камеры донеслось дружное «Еееееееееееееесть, гражданин начальник»!. Смолин внутренне напрягся: его привели не в одиночную камеру как до избиения, а в общую, что считалось обычной практикой в «Чёрном дельфине» — тасовать смертников** словно колоду карт, постоянно перемещая из одной камеры в другую, причём будущих сокамерников выбирают путём тщательного психологического анализа. Трое арестантов подбежали к стене и, ударившись в нее головой, подняли вверх руки, с вывернутыми наружу ладонями, закрыли глаза и открыли рот. Поза продумана до мелочей — чтобы заключенные не увидели, кто открыл камеру, а растопыренные пальцы исключали возможность спрятать между ними какой-либо предмет. Громыхнув массивной железной дверью, больного и ослабевшего, втолкнули в камеру, впечатав лицом в стену.

— ДОКЛАД! — прогремела очередная команда. Дежурный, бритый налысо исхудавший мужчина лет пятидесяти, скороговоркой отрапортовал, словно отче наш, оглашая имена и фамилии арестантов, даты начала отсидки, и кто за какие деяния получил срок.

Смолин уловил дикую волну агрессии — атмосфера накалена до предела. Дай только шанс — разорвут в клочья любого. Звери, не люди, звери.

— Оса, вперёд! Руку на стену, живо! — Смолина развернули лицом к камере, и он мгновенно сориентировался, осмотрев камерную обстановку: внутри стен — клетка, расстояние от стены до решетки приблизительно метр, что исключает возможность подойти к окну и к двери. Из внутренней клетки виден лишь крохотный, жалкий клочок неба, при всём желании не увидеть двор и внутреннее расположение тюрьмы. В камере кровати, стол, стул, параша, все намертво вмонтировано в пол, взять и передвинуть, к примеру, стул или стол нельзя.

«Твою мать…» — Смолину ничего не пришлось сделать, кроме как подчиниться: не обращая внимание на гипс и перевязанные рёбра, он согнулся, положив не травмированную руку на стену.

«Я прикончу тебя шахматист…» — пообещал Смолин, и его живое воображение нарисовало душераздирающую картину тупого скотского существования, на которое обрёк его Белов. Не известно, сколько дней ему придётся просидеть в этой убогой клетке, где ни сходить в туалет, ни поесть нельзя без присмотра соседей и надсмотрощиков, причем, первые представляли для него наименее ощутимый дискомфорт. В этом затхлом бетонном мешке, разграниченном железными прутьями, каждый занят своим делом, как будто никого нет рядом, мера, разумеется, вынужденная, но именно она спасает сокамерников от безумия. Как они живут тут, при этом, не потеряв рассудок одному Богу известно. Смолин напрягся, лишь на секунду представив, что будет, если у Круглого с Зимовским по каким-то, не зависящим от них причинам, не получится устроить ему побег.